Колокольчики
Осторожно... вот так, пальцы равнодушно – о, с каким настороженным равнодушием - скользят по линиям, линиям-лилиям, бледным, почти неживым, почти прозрачным – по линиям воспоминаний - а там снова взрыв, ожог, и голые скрипки режут тонко-тонко, и оказывается, живо - все.
Живо – все, чего не было, и все мы, задетые так или иначе этой режущей любовью, тоже до смешного живы, как видишь, никто не умер, мы пережили свои сбывшиеся кошмары, пережили и оправдали их, каждый по-своему. Да, Антон – пьет, и хотел, кажется, вернуться к какой-то из жен, первой, второй? Нет, я не была ему женой, формально – нет, и глупо об этом сейчас...
Кто? Не помню. В зеленой рубашке? Он вовсе здесь ни при чем, какой-то поэт, к тому же – он был чем-то мил Алле – тебе казалось? О, чего только не казалось тебе в эти полгода, и там, весной – у воды, между ледяной прозрачностью реки и жгучей прозрачностью солнца, и потом, в серых кухонных сумерках, и в первой снежной мороси. Казалось – что-то такое, в чем нужно было клясться, умирать, чтобы через минуту, через полчаса отменить неотменяемое, скомкать слова, заставить их извиваться – тебе нравилось, когда они корчились, как проститутки, но – что-то заставляло нас обоих верить, и сто тысяч раз повторялись клятвы, а приправы к ним неизменно горчили. Слезы?
Я, в сущности, так мало помню – только тебя, бесконечные полгода тебя, целые дни, целые дома, целые самолеты одного тебя... И вечный сигаретный дым, и твои глаза цвета поздней осени, и руки с вечно неровными ногтями, и страх сказать правду, и боль, репьем цепляющаяся за чужие души...
Что – Алла? Да, она простила, и за то, что уехала не попрощавшись, и за то, что бросила ее одну в этом проклятом, полубредовом городе еврейских кладбищ. Она сказала – полгода – разве это много? Она говорит – всего лишь две губернаторские сессии, за любовь прощения не просят, не плачь, сейчас согрею чайник, вот сюда, тише, тише...
А ты? За те полгода безумия - они простили тебя? Говоришь, такое не прощается... Дети... да, дети. О, сколько в тебе благородства – теперь, когда ты предал их – нас – меня – ее – себя. Тебя не любят – это минус, но и не гонят – это плюс. Смеюсь? Да, почему бы и нет, самый звонкий смех – тот, что приходит после долгих слез...
О, как странно – эти прозрачные ночи, и нежность, утекающая сквозь пальцы, и утро, утро наивысшего совершенства, нас – с миром – это было с нами... Это было наше. Больно? Тебе – больно?
О смерти? Какая пошлость... Ты скучен, как телеграфный столб.
О смерти... смерть торопится к живым, ей дорога их сила и слабость, ей дела нет до тех, кто мертв и без нее.
Мир кончился, а я жива. Я сладко потягиваюсь, просыпаясь – воспоминания уже не прячутся под подушкой, летают, где им вздумается – и боль – та боль, от которой на секунду мир разламывается чернотой – больше не приходит внезапно, и... И только эти цветы, белые колокольчики на столе, ясные, несомненные, как весна, как проклятие, их прозрачные изгибы – без всякого спроса говорят за нас все запретные слова.
(Опубликовано 10-Mar-02) Отзывы: 6
Ссылка: http://kotlet.net/article.php?story=2002031016114289
Котлеты и Мухи: Начало | Автопилот: следующее!