 |
| Свеча |
|
08-Sep-02 10:48
Автор: Дезидерат Раздел: Проза |
|
Вьюга изобретала свою картину пространства: мелкие снежинки, не зная, куда девать свои беспечные тела, вились, перепевая старые песни зимы; деревья с тишиною на устах смотрели только вперёд – на знакомую до боли в сердце дорогу, в которой узнавалась вся жизнь, вся любовь, всё дряхление их мгновений. Над тяжёлым серым небом возвышались Руки Творца – и не было им преград вершить холод и студёные ветры на этой открытой местности, где вдоль дороги не было застройки, не было карет, пробегающихся в снежном небытие в новую жизнь, не было ничего, кроме запрятавших давным-давно свои сердца деревьев от нескончаемых мук и роста, маленького щенка, бредшего в незнакомое с испуганными глазами громадного существа, заключённого в столь крохотное тело, что даже его исполинский рык не вмещался в пределы и волочился позади, расширяя тут же заносимые борозды на снегу. И была среди дороги, среди жизни той девочка, почти склонявшаяся перед ветром, стремившим себя навстречу, будто нет другой жизни – и его желал Господь, - чем та, от которой сейчас девочка шла не оборачиваясь.
- Я всегда так мечтала видеть сны, которым нет числа в тебе, от которых мне тебя не защитить; знаю, что ты звала меня в них, знаю, что доверялась снам. И поверь теперь мне: всё, что ты сейчас видишь и ещё увидишь, - только сон, огромный, страшный и приятный, и это душа твоя спит в ладонях Божьих, и нет им конца. Но проснёшься ты – и увидишь жизнь, и там буду я, и всё такой же костёр будет пылать – будет тепло, как никогда.
- И мы будем под мостом у Бога? Там тоже мосты строят и отдают бедным?
- Нет, всё будет иначе; весь мир будет теплее: и небо согреется костром, имя коему будет Земля. Только спи теперь, а когда проснёшься – уходи куда глаза глядят.
Так помнился теперь девочке её с матерью последний вечер, последний костёр, последние слова маленькими угольками тлели – и давали тепло, яркие, горячие, вечные.
И шли собачонка и девочка сквозь сухие страницы времени, перелистываемые сонными руками. Но вот – наступили дома безликими рядами безразличных им жизней, гордых дверей, высокомерных балконов, острых, прорезающих взгляд углов, за один из которых предстояло повернуть: и наступила тишина, вьюга притворилась спустившимся снежным облаком – и легла на землю, всё застлав, став всем. Только осталась девочка и угол дома. Девочка остановилась и смиренно взглянула в сторону противившегося здания, которому, на самом деле, было так же страшно, как и ей.
Вдруг из-за угла вышла старушка, медленная, узкая, тёмная, будто рука вьюги, побагровев от смущения, протянулась к ребёнку.
- Ох, дитя! Что ты делаешь здесь? Посмотри же, как ты одета: всё грязненькое, рваненькое, ты же замерзнешь в Его руках – и сон твой закончится!..
- Я.. – вымолвила девочка неуверенно, но совсем не продрогшим голосом, скорее просыпавшимся, забывшим, что живёт он в ребёнке и что ему нужно учиться у души петь…
- Ты здесь одна, бедняжка…? Как тебя зовут? А?
- Аня, бабушка. Наверное, меня зовут Аня.
- Отчего же ты не уверена? – спросила погрустневшим сгорбленным голосом старая заснеженная женщина с большой сумкой в руках, как бы выходившая всё ещё из-за угла, но при этом и остановившаяся, прислонившаяся к трясшемуся от страха углу дома, переживаемая вьюгой, всё ещё молчавшей, согбенной и жалкой среди этой женщины.
- Меня так называли люди под мостом, мама меня не звала по имени… - сказала девочка, словно уже забыв тот мир, забыв его обитателей, так знакомых ей, их имена, грязные поношенные лица, обгоревшие и спрятанные в самую глубину изменений движения, забыв мост и далёкую ласковую реку, в чьей воде была растворена вся их жизнь, смешана, очищена студёностью и беглым временем, и которую, всю жизнь снова, они пили день ото дня, воспринимая самих себя заново, детство глотая всё быстрее, юностью обжигая горло, зрелостью насыщаясь, а чью-то старость, ибо было там и два совершенных старика, постоянно сквернивших пространство за бесконечную жизнь, старость они выплёскивали вот – обратно в реку. И как было тяжело пить ей, единственному ребёнку, отравленному этой водой, чужим умиранием, поскольку не могла она отделить молодость от старости; как захлёбывалась она чуждыми развратными кровавыми чьими-то снами, чьей-то болью, в которой единственной защитой была мать.
- Господи, и где твоя мама, почему ты одна!? – она взвила руки с необыкновенной лёгкостью, в момент начала единственно отпустив сумку, чтобы, закончив, тут же её подхватить, взвила, дабы указать Кому-то в самое Его серое небо.
- Она умерла, её отнесли куда-то с утра, с самого утра я ушла, как мне и велела мама… Что собирает она сейчас, скажите, - боль?
- Нет, моя дорогая, маме твоей теперь уже хорошо… Ей тепло около нашего костра… - и старушка покачала головой, сама себе верно. – Пойдём со мной, милая; у меня есть домик на чердачке, где так уютно, где сны пугливы – и боятся зажженных свеч! – Пойдём!
Девочка ничего не ответила – только протянула руку навстречу другой руке: и их союз начался концом вьюги, не выдержавшей оцепененья, умертвившей ветры – и растаявшей наконец.
Пока они шли, держась за руки, словно обнявшись, дома недоверчиво сторонились их, закрывая блистающие глаза изнутри – прикрывая свою внутреннюю наготу; гордые всегда, яркие и надменные они стыдились теперь себя, своих правильных углов и тоски, которую они внушают деревьям и птицам, и последним они ещё всегда внушали ту дикую безобразную песню отчаянья. Пока они шли, не останавливаясь, не оборачиваясь на место встречи, которое давно минуло с упокоенным теперь зданием, углом коего была их встреча, не было ветров, и снег в небесных хранилищах весь вышел – и, наверное, те самые Руки метались в отчаянии, ударяясь о великолепные софиты, полностью закрытые серым цветом тоски. А шли они долго, неспешно перебирая мгновения, часто попадавшиеся по пути, и чьими бы они ни были, им было приятно, забытым, наконец, обрести желанный покой в тёплой беспредельности проходивших существ. Улицы сменялись горловинами переулков, тени перелетали с одного здания на другое, не встречая нигде весёлого смеха, радости, но так надеявшись на них в преддверии Рождества.
Но вот их впустила нежная старая калитка высокого чёрного дома с обвившими друг друга деревьями во дворе: их чернота, казалось издалека, вырастала из черноты дома, как бы струясь от переизбытка вперёд и во все стороны потом, превращаясь в ветви, зацепляясь в пространстве за каждую мелочь, сулившую продолженье.
Старушка и девочка вошли в подъезд, самый дальний, самый скрытый от глаз и чувств прохожих, а потому самый злой в своем одиночестве, не веривший уже давно ни во что и ни в кого. Но как же он претворялся в нечто новое, сияющее, жизнерадостное создание, когда видел старушку, как он помогал ей подняться по суровым и брезгливым лествицам, как заставлял зажигаться не бывшей никогда здесь свет: он так нежно ухаживал за ней, что весь дом, без остатка, верил в любовь в те мгновения, верил в благодарность и красоту! И как же быстро всё возвращалось к прежнему состоянию, как быстро всё растворялось в своей незаконченности, в своей бесчувственной жалобе Всевышнему…
Они поднялись, сопровождаемые протекавшим за ними светом, и, в конце концов, на последнем этаже нашли комнату, незапертую дверь, мирно и привычно встретившую их и впустившую.
Комната была маленькая, чердачная, ютившаяся сама в себе и искавшая выход своей красоте, так явно и просто проглядывавшей во всяком милом, домашнем предмете, несовершенном и доверчивом, и вместе с тем приятно мягком и всегда ласковом. Как хороши предметы тихих домиков и маленьких квартир, привыкшие к замкнутому съёжившемуся пространству, приручённые постоянством и добротой, пусть стары они и доживают свой век безмятежно, пусть не видят они многого и никогда не увидят вновь нарождающегося, но лица их спокойны и чисты, и помыслы относятся к далям, которых давно нет. В таких комнатах всегда пахнет временем, но не сырым и гнилым временем ушедшего, а сохраняемым бережливо временем памяти, и в запылённых незнакомых вещам уголках комнаты то же время всё прибывает и прибывает, постепенно без шума и лишних слов поглощая вещи, стоящие на его краю. И в этой комнате, как и во всякой другой, вещи жались к центру – туда, где пришедшие люди разожгли свет, теперь переходивший с умилённых лиц вещей на лицо девочки и обратно. И ей показалось прекрасным место новой жизни, и сон ей показался ещё незаконченным: стол большим и важным, а приборы на нём такими беззащитными и смешными со своими бесстрашными взорами, там были стулья и кресло, несколько лампад и подсвечников, шкаф, будто не забывший своего высокого происхождения, а потому по-отцовски смотревший на девочку, и много много других безобидных вещей, для которых новая гостья была радостью и вместе с тем досадой, ибо знали они что-то в её приходе, что укрывалось теперь в её словоохотливой тени, не смея показаться открыто на глаза, страшась взглядов и укоров; но эта тайная будущность не опустилась туда с приходом; нет, она была сразу, ещё при встрече девочки и старушки она зашла в детскую тень, и оттого, быть может, так дрожал пугливый угол дома, несоизмеримо маленький по сравнению с этим тайным созданием…
Но стоял в комнате предмет, которому было решительно всё равно, кто и когда здесь, он дремал дни напролёт, и ему не мешали ни люди, ни вещи, ни их разговоры между собой, он дремал, в своём прошлом находя бытие сегодняшнего, забыв про обволакивающую всякого суету: то был совершенно старый и разбитый сундук, куда мог войти весь дом – и осталось бы место ещё и для улиц, и домов, и их хозяев, и небес, и Рук. Так показалось девочке – и она, чтобы убедиться в этом, прянув к нему, погладила по кожаной грузной крышке: сундук, оторванный от воспоминаний, вздрогнул, и очнувшись, страшным старым выцветшим глазом посмотрел на девочку, проскрипев что-то на своём древнем языке, – и дрожь передалась всем вещам, и девочка вскрикнула, и то создание, что, ненасытно к тьме, ютилось в тени, окрылённое внезапным испугом, взвилось под потолок, распустило свои бесчисленные крылья, заполнив ими всю комнату так, что стало трудно дышать, но тут же само перепугалось своей открытости – и начало метаться, сталкивая сжившиеся сознания единственных в своём роде вещей, переворачивая их, меняя местами, разрезая острыми крыльями… и, наконец, найдя большую щель в сундуке, юркнуло туда, забывшись снова.
- Что с тобой, милая? – испуганно, хотя и после нескольких мгновений паузы после крика, наверное, наблюдая за происходящим тогда, озаботилась женщина.
- Ничего, ничего. Меня только чуть испугал этот сундук, он такой злой.
- Нет, что ты! В нём давно нет никаких чувств. От слишком стар для них. Давай с тобой зажжём побольше свечек, надо бы немного прибраться. А там – глядишь – и вечер придёт, мы поедим, и я расскажу тебе об этом сундуке.
И действительно, наступил вскоре вечер, за которым нельзя было узнать о небе. Месяц не пришёл – было тускло, и ужас, такой привычный всем обитателям улиц, бродил новым зверем, диким и неподвластным ничьей воле: в зубах он держал чью-то жизнь, столь мелкую, что и разобрать было тяжело, но бившуюся отчаянно, и обречено кричавшую в пустоту; жизнь эта давно принадлежала ужасу, насыщала его бессмысленными видениями, кошмарами посреди бела дня, дрожью и своим внутренним хаосом, а теперь она окончательно досталась ему, безумящему скверно созданный дух, коверкающему неряшливое сознание, уродующему плохо хранящиеся жизни… Наступала ночь, где было суждено не появиться ни одной звезде, чтобы из неба создать бездонную пропасть, в которую среди тишины и тьмы падает много вещей и людей, не знающих своё место, забывших себя, не вовремя вышедших и не закреплённых за устойчивым местом: пропадает всё, что не скрылось в своих домах, но даже дома иногда, повинуясь неожиданной и безвыходной лёгкости, отрываются со скрежетом и грохотом от земли – и падают в глубину, от коей нет и следа потом. Но кроме тьмы, кроме небес, кроме бесчисленных страхов, вместе с мотыльками слетающихся на свет невыразимо жалких фонарей, обложенных со всех сторон ужасом, есть ещё нечто, что не скрывает себя именно в такие ночи, чему и страх и ужас ни по чём: это крик, крик уже живущих, но ещё не рождённых, младенцев, крик от боли во сне, когда там – где нет им никакой защиты – их обступают первородные чудовища ненависти и будущего; крик этот, из младенца изошедший, заполняет утробу, а потом порождаемый им гул и эхо его, проникновеннее мертвецкого холода, распространяются по всем закоулкам, по всем не укрывшимся душам, по всему ледяному мирозданью.
Но ото всего этого девочка и женщина, которую она всё время называла бабушкой, так что к этому привыкли даже старые вещи, были спасены чёрным домом, унылыми подъездами, среди которых всё равно ужас заблудился бы и никого не нашёл. Они пили чай с самоваром, горячим и толстым. Что-то новое и одарённое взором и даже глазами взирало на девочку, и мир её милого существа был полон этого взора и этих глаз. Окно комнаты, которое могло бы показать нескончаемую тьму и мерзкий оскал ужаса, совсем не думало это показывать – и было занавешено плотной усердной тканью штор. Мерцание света передавалось всей комнате – и та, словно подрагивая, растворялась в собственном тепле.
- Видишь ту кровать, - сказала старушка, показав в неосвещённый, но выделенный в темноте собственными острыми чертами, угол, где действительно стояла кровать, из дыхания которой иногда выходили капли вечности, - когда-то она была не так одинока, не только я была с ней. Ведь у меня был муж когда-то. Ты знаешь, кем он был?
- Сказочником? – ласково и утомлённо отозвалась девочка.
- Да… а как ты догадалась?
- Я не догадывалась, только предположила: мне показалось, что вещи здесь будто не знают тяжести, как в сказках!
- Но разве ты читала сказки?
- Нет, я не умею читать, но мама мне так часто их рассказывала, много, очень много, и некоторые я даже помню сейчас… Но они все вымышлены, там все не настоящие. И я никогда в них не верила, потому что я верю в Господа!
- И отчего же так? Разве Господь запрещает тебе сказки, осуждает их тебе?
- Нет, Он молчит о них, но я-то знаю, что раз есть Он, раз есть метель, и нет моей мамы, значит, есть Господь, и нет сказок! Разве я не знаю…? – Она замолчала, заглядевшись в чашку с остывавшим чаем, где плавали чьи-то жизни, барахтались воспоминания, кричали и молились усопшие давно и недавно. Так ей показалось, ибо вода была из той же реки. – Моя мама не верила в Господа, она верила сказкам, верила снам, но у неё не было снов, никогда не было. Все они были у меня, достались мне: постоянные, завсегдатаи моей жизни там, под мостом.
- Но разве мама тебе не говорила, что бывают сказки из жизни, и бывают сказки в жизни?
- А вы тоже верите сказкам? Вы видели их когда-нибудь?
- Да, и, наверное, моя жизнь была сказкой, мой муж сказочником, хотя, быть может, и нет, ведь он был военным, всегда старым, отдавшим себя другим. Я помню его сказки. Да, они были сказками, но однажды он рассказал мне, что есть сказка такая, что может стать явью…
- Да-да, и мама мне говорила эту сказку, только я не помню её. Помню лишь, что она грустная и старая.
- Это сказка о свечке.
- Да, о свечке! Я помню… нет, я ничего уже не помню. Мама слишком давно, один раз всего, рассказывала мне её.
- Это сказка о маленькой девочке, которой дарят свечку, но не простую, а волшебную. Она совсем совсем белая и длинная, но таит очень быстро, так вот и зажечь её нужно, и пока она таит - успеть загадать желание. И тогда оно обязательно исполниться. – Старушка встала из-за уснувшего в приятном тихом разговоре стола, по пути нарушив такой же дремотный покой всех милых вещей, будто ожидавших чего-то и уснувших в этом ожидании. Она подошла к сундуку, но он не спал, а внимательно слушал, и теперь напрягся, пытаясь словно бы помешать дальнейшему. Но женщина открыла его, несмотря на всё его сопротивление, и немного порывшись, достала свечу, белую, длинную, удивительную свечу, на которую засмотрелись все вещи, все тени и свет, и даже то создание, что пряталось в сундуке, как прячутся мёртвые в гробу, выглянуло тихонько, чтобы на свету рассмотреть это сокровище; жадные глаза этого создания пожирали свечу, готовую уже растаять, пока старушка с торжественным видом стояла, подняв её вверх. Но этого не случилось – подошла девочка и закрыла собой свечу от этого чудища.
- Вот она, моя дорогая, - смотри, какая прелестная свеча, но и какая простая, не правда ли, что и не скажешь, будто она волшебная. Но так и есть: она волшебная, уверяю тебя; так мне однажды сказал мой муж и велел положить её в этот сундук, велел ждать и умер.
- Но что же ждать, бабушка?
- Тебя, моя милая, тебя. Вот и дождалась. – Она улыбнулась, не то, чтобы приветствовать новость, но чтобы вещи с исковерканными от неожиданного страха лицами, смягчились и приняли обычный свой вид. И они перестали бояться, и даже, когда тень невидимого пробежала меж них и улеглась на кровать, они остались при своих лицах, зная, быть может, что это единственное, что у них осталось.
- Бабушка, но чем заканчивается сказка? Я не помню.
- Уже поздно, моя маленькая, и нам пора спать. Нужно ещё умыться и расстелить постель. Я тебе расскажу всё завтра – вот увидишь: всё закончится хорошо. – И снова её неизношенная улыбка на старом лице озарила комнату, дав понять вещам, что наступила пора спать, позабыв про дневные сны.
Девочка успокоилась обещанием и подарком: старушка подарила ей свечу и огниво; она легла спать, чтобы завтра же проверить сказку, доказать, что её нет, и… Когда она подумала о том, что будет дальше, чьё-то грозное приближение встревожило её, она была уже в постели, но этот кто-то подошёл так близко, что дыхание его уже оставалось на её щеках, пронзительные глаза пропадали в её глазах и жгли их, а ледяные руки готовы были прижать к себе: это будущее, незнакомое и пустое, пришло к ней, чтобы узнать её – и позже различить в толпе. Но голос старушки, мягкий, но не таящийся, спугнул его – оно бросилось что было силы бежать в дверь, в окно, в стены…
- Спокойной ночи, моя милая.
- Спокойной ночи, бабушка.
Утро было грузным и тяжело рождалось: с трудом преодолевая тьму, пелену и серость; и сами Руки едва были в силах помочь ему. Петухов не было никогда здесь, а если и были, то минувшей ночью их сожрал ужас, который до того поглотил всех наседок. Снег силился идти, но с большими трудностями: ему не хватало сил, а вьюга так и не ожила после вчерашнего.
В окно комнаты уже долго стучались предвестники утра – голоса ранних людей, выбегавших на улицу, чтобы точно узнать, что нет больше ужаса, что все страхи превратились в серую пелену до вечера. Эти люди радовались, бегали по улицам, разносили весть о наступившей свободе, находили оставшихся в живых, но и находили останки проглоченных, находили замёрзшие и вымученные жизни, хотя это их совсем не пугало, как не пугает новорождённого новый мир, ибо тот, из которого он вышел, в котором он выжил, намного ужаснее – в нём нет утра и дня, и всегда непроглядный невыносимый питающий душу кошмар. В окно стучался новый день, и вещи постепенно просыпались, но лица их пропали куда-то, словно не уберегли они впотьмах свои достояния или умерли за ночь.
Девочка проснулась и поняла, что сна не было, что всегда приходивший к ней Он в этот раз не нашёл её.
“Да, Он не нашёл меня, и значит, я свободна от Него, от Его слов, от Его ласк, от Его не проходящего…” – но мысли её прервались, когда взгляд упал на стол, сохранивший свечу и огниво. Она вскочила и подбежала к столу: свеча, тёплая, мягкая, пойманная, легла в её руку, что-то прося, но не было слышно. Девочка после беглого раздумья оделась и, решив не будить уставшую бабушку, вышла из комнаты.
Коридор встретил её невыразительным шарканьем чьих-то сапог, будто мёртвую свою часть тащил какой-нибудь огромный зверь. Но то был владелец комнат – так отчего-то сразу поняла девочка. Он спросил её: кто она такая, что здесь делает; узнав ответы на эти вопросы, спросил ещё и ещё – как кровососущий гад, он впился в девочку своими узкими почерневшими зрачками, грязными пятнистыми руками он держал её за плечо, постоянно оглядываясь на покинутую ей комнату. Узнав, что дверь девочка не заперла, и что старушка спит не разбуженная, он отпустил ребёнка, которому тут же захотелось убежать как можно дальше: она, только выйдя из-под защиты комнаты, сразу оказалась среди отвратительных тварей!
Девочка побежала вниз по лестнице – но мимо неё словно пролетали те, оставшиеся в комнате, вещи, рыдающие в своём отсутствии лиц, напуганные появлением этого человека с мёртвой половиной, шумом, радостными криками, смертью, созданием, вместе со всеми своими крыльями вылетевшего тут же в коридор. Когда она вышла на улицу и обернулась, то до неё донеслись крики “Кончилась! Наконец-то кончилась старуха!”; подъезд, столь добрый к старушке, жалобно простонал, вздохнул, желая, наверное, что-то сказать, но промолчал под сочувствующими взглядами окружающей жизни.
Был уже день, едва-едва приходил в мир снег, глубоко наедине с собой продумывавший свой полёт. Было что-то задумчивое во всём вокруг: улица молчала, прохожие были погружены в себя, они никогда не расставались с собою, им было неведомо, что вокруг них происходила жизнь, такая же неразгаданная, как и их собственная; тротуар был широк и тих, громадные здания придавали ему широты взгляда и узости духа. И было там самое большое здание города, невыносимое по величине, от которого шарахался воздух, и которого панически боялись проезжавшие лошади. Этот дом расширялся кверху, выступал прямо в небо – и, не стесняясь, заслонял его; ступенчатое тело его расплывалось в падающем снегу, а окна смотрели во все стороны, наблюдали всё, будто всем поражённые до немоты, до бесчувственности. И на одном из таких выступов, защищённых от попадания снега – другим, более массивным, приютилась девочка. Ей было не холодно, не горько: её глаза проходили путь недавнего и теперешний путь тоже, им представлялся тот мир, где нет метели, где нет мостов и Рук, удерживающих наше падение; им представлялся новый мир, они пытались понять, что нужно им загадать. Вся девочка – каждым своим мускулом и нервом – пыталась определить то, что ей было сейчас нужно. Миры, пришедшие откуда-то издалека, проходили и красовались перед нею, зная, что у неё есть выбор; небо менялось в цвете для неё, чтобы она выбрала; холод переходил в тепло и обратно, пытаясь привлечь к себе внимание; маленькая душа истошно била в сердце, и без того измученное не по годам, желая видеть себя в глазах девочки. Но всё это – все эти закоулки её жизни – были отвергнуты сильным и разумным желанием жить без них, цвести без времени цветения… Кто-то прикоснулся к ней – и они пошли среди пустоты, желанной, благоухающей собой, пошли искать начало, чтобы, найдя, зажечь свечу; они отправились туда, где и самая древняя воля не участвовала, в несказанное, о котором в пору лета мечтает каждая травинка, каждый лепесток и перо… они отправились среди провожавших навсегда взглядов…
Как вдруг взор девочки остановился и нестерпимо стал звать её, пока она не очнулась – привычка сильнее всякого сна: она увидела посреди дороги что-то блестящее. Это, непременно, была монета, яркая, зовущая, играющая с твоим воображением на свою ценность. Девочка встрепенулась и побежала на дорогу. Это и правда оказалась монета, красивая, новёхонькая, ценная! Они с девочкой смотрели друг на друга и радовались счастью, их сведшему вместе; отражаясь друг в друге, они игрались этими отражениями, и снег присоединился к ним: снежинки то падали на носик девочки, а то – монетки. Как радовались они, как были счастливы!.. Но постепенно взор девочки, всё это время что-то ей говоривший, добился внимания, - и она увидела, что свеча уже горит. Она зажгла её! И тут же ей вспомнилось, что потушить теперь её нельзя – так говорилось в сказке. Она смотрела на свечу, и что-то смутное, но очень близкое, приходило к ней; она вспоминала ту сказку, вспоминала описание дома и девочки, сидевшей на его большой ладони, вспоминала ту – сказочную – монету, что подмигивала задумавшейся девочке из сказки; к приходили и другие лица, имена, слова, но никак – никак – не являлось то, что должно было случиться дальше. Она никак не могла понять, что её держит на дороге, где пока нет экипажей, но только пока, как внезапный скрежет поразил её слух – она вспомнила и обернулась на звук.
Из-за угла вылетевшая карета была уже в десятке локтей от неё, но друг кони заржали – и небо вместе с ними, и улица, и дома, все они потеряли свою форму, перекатывались, грохотали внутренними пустотами, сливались в полную мучения массу, пожирали друг друга, но возобновлялись с каждым мигом. Карета остановилась прямо перед девочкой, и кучер вне себя от ярости три раза хлестнул девочку, ещё не очнувшуюся, чем-то неуловимым и страшным. Мутная и грязная смесь окружающего прошла – и пришла боль от ударов. Девочка отшатнулась и отбежала на тротуар.
Из кареты со стороны улицы выпрыгнул мальчик, прекрасно одетый, со сверкающими неестественным блеском глазами, с открытым от негодования ртом, без шапки с всклокоченными волосами – словно вырванный плод из черев кареты. Он подбежал к девочке, что-то громко закричал на непонятном языке, начал метаться, чувствуя, что она его не понимает. Девочке стало не по себе, она уже забыла про свечу, быстро таявшую где-то бесконечно далеко. Всё – от кучера до неба – молчало, только один этот мальчик прыгал и уже почти повизгивал, снова и снова произнося неясное заклинание блёклого языка: он казался ей везде, со всех сторон один и тот же, но многочисленный, бешенный, кричащий зверёк, не успокаиваемый ничьим молчанием. Наверное, она протянула к нему руку – и в раскрытом бутоне лежала монета, испуганная, тусклая, хватающаяся за девочку бессильными руками, - но не помогло ей это: мальчик выхватил её из руки и кинул в сторону громадного, нахмурившегося дома, от которого лошадей спасали только полузакрытые глаза.
Очнувшись посреди тротуара вне происходящего, девочка начала искать монету в подмигивавшем рыхлом снегу. Но что-то всё-таки изменилось: куда-то пропал крик, непонятные слова, топтание на месте лошадей, безбрежный шорох Рук среди серости. И этому новому состоянию предстояло родиться вот-вот, словно бы гроза мёртвой тишиной оглушала своих жертв. Мальчик не прыгал, не ронял слов, не помнил ничего, исчез для целого мира, дотоле так плотно окружавшего его, что вырваться его растущему существу было некуда – всюду стеной стояли лица, выражения и позы; мальчик, для которого крик был единственным шансом пробиться во вселенную и остановить страшный полёт своего мира в ней, лицезреть пропасть своего исхода и жерло своей грядущей ненависти; этот мальчик, весь, кроме ног, застыл – в нём теперь отражалась свеча, и трепетание её неподвижности сковало его душу, твёрдо схватило его длинной лапой безумного ужаса и приближалось, вырастая и раздирая небесную плоть. И мальчик отступал, сначала с тротуара, потом по дороге, пока, наконец, не оказался на открытой её части, здесь ошеломлённый мягким несбыточным ветерком он остановился – и взяв одним своим взглядом свечу от далёкого дома, хотел уже было приблизить её к себе. Как вдруг появился звук, совсем недавно вспомнившийся девочке: из-за угла вырвалась карета, быть может, всё это время удерживаемая улицей и ветром, и пролетев короткое расстояние до мальчика, крик кучера, испуганный взгляд девочки и не утаенный блеск свечи, остановилась, лошади успели свернуть на обочину, но на том месте, где стоял мальчик теперь была карета.
А после тихую улицу оглушил шум – лошади, кучера, прохожие, выросшие из-под земли или, возможно, до того зарытые в снегу тротуара, люди из кареты: все они копошились вокруг осквернившего дорогу утрубья, в котором многие неразличимые глаза уже видели пищу; в этих исковерканных останках почти не было жизни, всё подходило к концу. Девочка, увиденным выдавленная из себя, из всего, что лишь недавно приходило к ней, чтобы окрасить её выбор, побежала к свече – её потянула её память, в которой уже давно были заложены смутным, но твёрдым, воображением эти мгновенья и весь их кошмар, и помнила она, что что-то ей предстоит теперь: приблизившись к свече, она увидела, что ей, как и лежавшему в своей запутанной плоти мальчику, оставалось недолго. Свеча почти догорела, почти выплакала себя: не находя слов, чтобы сказать своё таяние, как не находится этих нищих существ, дабы говорить жизнь в её продолжении.
Внезапно похолодевшими руками девочка коснулась свечи и увидела взгляда того, кто сейчас умирал на дороге: всё, что было перед ней, теперь медленно уходило вдоль по улице и близилось к неминуемому повороту.
- Да, - сказала она. – Пусть он…
Свеча закончилась. Закончился мальчик. Шум, улица, ветер – всё закончилось. Ибо она закрыла глаза, но не заплакала, когда так захотелось остыть этим простым состоянием, - она ожидала. Знала всегда, что нет сказок, знала, что есть Господь, что есть и возможна сырая святость жизни. Но не для кого она теперь закрыла глаза, не для кого остановилась: не молилась, не плакала – без движения её всё изошло, будто не было.
Она сидела на очень мягком теперь выступе дома, быть может, похорошевшего за время её тьмы, откуда-то приходило успокаивающее тепло, и в её закрытые глаза крохотными ручейками, журча, протекал свет: она почувствовала, как её окружили бесконечные множества дыханий, словно она оказалась на звёздном небе среди трепещущих своим судорожным сердцебиеньем звёзд… Кто-то постучал ей по плечу – и она случайно открыла глаза. Второй кареты не было, а мальчик стоял и смотрел на неё, как будто выбирая ей будущее. Но так ничего и не сказав, он сел в свою карету и уехал.
Отзвучало – сначала на небе, потом на земле – Рождество. И много ещё праздников, и много лет, зим, людей, ночей, где мир этот ненадолго становится частью тёмной вселенной со всем её сокровенным ужасом. Душа же словно и не во вселенной рождена – нет в ней защиты от него.
И вот снова вьюга воплощает что-то, виданное и ведомое только ей одной: и снег не с небес, но с земли падает и поднимается, перемещая немощные остатки вещей, призрачных прохожих, контуры измученных зданий, их окна, боящиеся погаснуть и не зажечься вновь, женщину, старую и замёрзшую, которую приветствует её подъезд, деревья, притворяющиеся мёртвыми, беззащитные не вернувшиеся домой жизни, и конечно, небо, его серое растянутое тело, и свет, и время, и сон, всегда неожиданный, продолжительный и бессильный, когда нужно верно сказать о себе, и Господа – Господа прежде всего.
|
|
| –> |
|
|
| Автор: ДЕВЫ - 09-Sep-02 02:33 |
Г.Х. Андерсен, "Девочка со спичками", 2 серия. Простите...
-----
ДЕВЫ-> |
|
|
|
