Весна, но холодно и падает снег. Похоже на ноябрь, грустная погода. В такой день хорошо предаваться меланхолии. Я сижу у окна и пытаюсь вспомнить, кто же я на самом деле. Это не болезнь, я не позабыла свое имя и сколько мне лет, и где я живу, сколько у меня детей - до этого, кажется, еще не дошла. В какой-то момент пропало ощущение жизни, кажется, давно. Живу по привычке, не я одна такая и это не повод для слез. Ничего тут нет нового, все это я уже проходила – моментами в детстве, потом все чаще и чаще, к двадцати годам такое положение вещей стало привычным.
Мне двадцать лет, месяц октябрь, ветрено и солнечно, на тротуарах пыль и разноцветные листья, в автобусе тепло. Я, в отвратительном настроении, еду, куда глаза глядят. Я родилась в этом городе, здесь живут мои родители (мама и отчим, а так же отец), бабушка и дедушка, и прочие родственники, но податься мне некуда, кроме общаги. Нет, почти все они рады меня видеть, у них я могла бы жить, не зная проблем. Это мой, как говорится, свободный выбор. Из тех, которым нет альтернативы. Причины плохого настроения вполне конкретные – сегодня один юноша пытался знакомить меня со своей семьей в качестве невесты, но вышло плохо. Его мать, возможно, и попыталась бы сделать из меня человека, но кто ж ей позволит?
Андрей остался дома, я ушла, не разрешив себя проводить. Он, надо сказать, не очень рвался. Наши отношения вообще трудно объяснить или классифицировать, наколоть на булавку и пришпилить табличку с названием (моя маленькая слабость – все подвергать анализу). Поразмыслив, я успокоилась на том, что ему свойственен мазохизм, а мне необходимо изливать на кого-либо накопившуюся желчь. Потом я пойму, как мучила его, пока же мне обидно, что я не выросла в этой части города, в таком же красивом старом доме с тихим двором и окнами на проспект. Я не люблю вспоминать свое детство. Я его ненавижу.
Автобус движется медленно, я сижу у окна, хочется спать. Но меня окликают по имени, и, когда я удивленно оборачиваюсь, мой одноклассник Женька говорит: привет!
Все-таки придется вспомнить о школе. Я доучивалась даже не на окраине, а в предместье, впрочем, весьма престижном. Но я не могу жить на пустом месте, я могу жить только в городе, так что там я мотала срок. Правда, училась всегда хорошо и без малейшего старания. В коллектив я так и не влилась, и Женька был таким же. Нам было наплевать на пресловутую честь класса (выражение, не лишенное цинизма) и прочий коллективизм, но он был покрепче, и вообще ни с кем не общался. Хотя девчонки сходили по нему с ума, ни одна не достигла успехов. Мы проучились вместе два года, он сидел на камчатке и рисовал, я перед ним читала, например, Уитмена, а не то наблюдала пейзаж за окном (если можно так выразиться, но, дождь или снегопад иногда улучшал дело). Мне потом говорили, что рисует он меня, я только посмеялась.
Остаток дня мы провели вместе. Времена были гиблые, податься некуда. На улице холодно. Вечер, как он говорит, «в моем углу». Он снимал квартиру в центре, старый дом, в ванной течет вода, высокие потолки, полукруглые окна, давно не было ремонта. В таком доме я хотела бы жить. Чай с сухарями, много сигарет – так здорово говорить обо всем на свете. И слушать, что мне не свойственно. Автобусы уже не ходят, ехать ночью на такси страшно. Это не в моих правилах, но я остаюсь. Потому что он говорит – я не отпущу тебя. Поедешь завтра. Так странно кого-то слушаться, ведь я всегда делала только то, что хотела. Уже три часа ночи, завтра, в принципе, надо учиться. Поэтому я ложусь спать в комнате, он – на кухне, за окном полуночный городской свет, а не лес, которого я не хочу видеть. Не помню, что мне снилось, помню, что я проснулась через час и почувствовала, что со мной покончено. С десяти лет я училась быть сильной, ни в ком не нуждаться, ничего не просить и особо не надеяться. Всегда уметь отказаться. Уйти не жалея. Не чувствовать, иначе сердце разорвется. Смиряться с тем, чего нельзя изменить. Дожидаться своего часа. Все силы уходили на это, но я держалась. Я не очень люблю Цоя, но все время повторяю: ты должен быть сильным, ты должен суметь сказать – руки прочь, прочь от меня, далее по тексту. И говорю, говорю постоянно, но сейчас наступил предел. Я знаю, что завтра, а точнее уже сегодня, я уйду отсюда и не вернусь, все это эпизод в жизни, все пойдет по старому, я буду жить в общаге на краю леса, который ненавижу, буду тянуть лямку в универе, и ни молодость, ни ум, ни красота не помогут мне стать счастливой. Три соседки, ни минуты в одиночестве. Мне придется объясняться с Андреем, хотя говорить уже не о чем, но придется. Я боюсь темноты. Я ни во что не верю. Я вспоминаю свое детство, то время, которое я забывала так старательно, и начинаю жалеть себя, а это самое глупое занятие из всех, что я знаю. Но остановиться уже не могу, слезы льются ручьем. Я сижу ночью в чужой квартире, в Женькиной клетчатой рубашке и реву как полная дура. Никакой силы, никакой независимости, вообще ничего. От меня осталось мокрое место. Хочется курить.
Я слышу шаги в коридоре и замираю. Он тихо входит, садится рядом, обнимает меня, гладит по щеке, ерошит волосы. Я ожидала чего угодно, но не того, что он станет утешать меня как ребенка, молча, нежно, Наверное, от удивления я быстро успокаиваюсь. И снова засыпаю рядом с ним, вдыхая его запах. Он укутывает меня одеялом, я чувствую себя дома, но знаю, что это не так.
В следующий раз просыпаюсь часов в десять. Надо вставать и ехать восвояси. Приоткрываю глаза. В комнате – шкаф с зеркалом (хорошо), письменный стол с грудой книг, мольберт, кисти-краски на верстаке, старое кресло. Диван, на котором я лежу. Синие шторы в красную клетку, полосатый ковер на полу, несколько стульев. Легкий беспорядок. Все как надо.
У меня проблемы с наведением порядка и с людьми, которые этот порядок ценят. Попав в дом, где все блестит, каждая вещь знает свое место, где нигде не сыщешь ни пылинки, даже под диваном в дальнем углу я цепенею. Потом спешу оттуда убраться. Я люблю ощущать, что в доме живут люди, и понимать по беспорядку каковы они. Пахнет кофе.
Я вылезаю из-под одеяла, бреду к зеркалу. Обычно мне не нужны ни крем, ни косметика, чтобы хорошо выглядеть. Нужно причесаться. А живя в общаге, вообще привыкаешь ничему не придавать значения. На первом курсе я стеснялась заходить в туалет, если в блоке кто-нибудь болтался, но это быстро прошло. Хотя одна моя однокурсница до сих пор первым делом бросается к косметичке, и только потом выглядывает за дверь. Мне проще. Единственное, что может испортить мою внешность – это слезы. Как этой ночью, или даже гораздо меньше. К этому придется отнестись философски. Подумав, влезаю в джинсы. Чувствую, что надо было встать раньше и тихонько уйти. Отправляюсь в ванную, принимаю душ, мочу полотенце в ледяной воде и прикладываю к лицу. По шее и по спине ползут холодные струйки, меня пробирает дрожь. Надо признаться, я боюсь встретиться с ним.
Женька сидит на кухне с сигаретой. Перед ним чашка кофе, он смотрит в окно, за окном все белое – выпал снег. Горит антиникотиновая свечка. Холодно, форточка не закрывалась на ночь. Я мнусь в дверях, готовясь сказать что-нибудь идиотски-бодрое, он поворачивается ко мне – быстрый, внимательный взгляд, потом улыбка. – Доброе утро…
Если только утро может быть добрым. Я не пью спросонья кофе, лучше чай, желательно зеленый, но, главное, крепкий. И не функционирую до одиннадцати. И не хочу ничего объяснять. Надо собрать себя по кусочкам здесь, за чашкой чая, снова влезть в свою шкуру, расправить плечи, поднять голову, никто и не поверит, что у меня бывает депрессия. Если не видел, как я скулила сегодня ночью. Он улыбается мне. Я смотрю на него – темные волосы, серые глаза, легко понять девчонок, бегавших за ним косяками. Кроме красоты в нем чувствуется сила, хочется спрятаться за его спину, хочется под его защиту. Он не предаст и не обманет. Он самодостаточен. Раньше он всех держал на расстоянии, что теперь – я не знаю. Я не представляю себя рядом с ним. Возможно, это срабатывает приобретенный рефлекс, страх отказа, который уберег меня от несчастных влюбленностей. То, что не может мне принадлежать, не будит воображения. Под окном ползет троллейбус, кажется, сильно похолодало, ветер обрывает последние листья с кленов. Женька смотрит на меня исподлобья, я не поддаюсь его взгляду, не хочу видеть того, что есть. Я допиваю чай, мою чашку, ухожу переодеваться. Моя куртка слишком легкая для такой погоды, шапки у меня нет вообще, выходить на улицу не хочется. Женька придирчиво оглядывает меня и приносит черный свитер – будет повод еще встретиться, говорит он. Да, так будет гораздо лучше. Мы отражаемся в темном зеркале в прихожей – в таких зеркалах все становится странным, иногда я боюсь провалиться в них, дна там, кажется, нет. Женька идет меня провожать, чего я совсем не ожидала. Он записал мой адрес, я – его телефон, не знаю, стоит ли еще встречаться, но придется.
На лестнице мы сталкиваемся с девчонкой в розовой шапочке. Она принесла конспект, у них сейчас окно, мне предназначен вполне определенный взгляд. Она тоже ехала вчера в автобусе, там была целая компания. Я запомнила розовую шапку, ненавижу этот цвет. Я медленно спускаюсь, Женька что-то ей говорит и догоняет меня. Девочка остается полной дурой в чужом подъезде, я тоже чувствую себя паршиво. Не то, чтобы строила какие-то планы, и не надеялась, что теперь он всегда будет рядом. Но теперь гадаю, что там у них за дела. И что за дела были раньше. Многое можно придумать. На ветру я стремительно хорошею, Опухшие веки опять становятся такими, как им положено быть, это придает мне уверенности. Но хандра не отступает, я уже почти жалею о нашей встрече. На улице промозгло и сыро, снег медленно тает, мокрые листья липнут к подошвам. Мы проходим молча несколько кварталов, Женька смотрит на меня, я смотрю под ноги, все захлопывается внутри, мы совсем чужие. Скажи спасибо судьбе за подарок, а теперь пора с ним прощаться. Женька дожидается со мной автобуса, заслоняет меня от ветра, с ним я не чувствую привычной тревоги. Дурацкая привычка – не верить тому, что вижу. Он не хочет, чтобы я сейчас уезжала, но молчит, и я, конечно же, сажусь в полупустой автобус, удобно устраиваюсь у окна, греюсь, слежу краем глаза за тем, как он пристально смотрит на меня, потом поворачивается и уходит. К розовым шапочкам и завитым челочкам, в медицинский институт, в городские кварталы, меня же опять ждет лес. Всего через час.
Ноги не несут домой, в общагу, я иду по той стороне улицы, которая ближе к лесу – по ней ходит меньше народу, не хочется ни с кем здороваться. Но одна из моих соседок попадается навстречу. Да, они меня потеряли. Смирнов весь издергался, звонил моим родителям – там никого. Слава Богу, думаю я. Совсем не хочется сейчас звонить маме и объяснять, где я была.
Дома одна Инга, и это меня радует. Нельзя сказать, что мы подруги. Мы идеальные соседки. Она окидывает меня взглядом – тебе идет, чаю хочешь? Я мотаю головой, забираюсь к себе наверх - не впускай Смирнова, хорошо? – укрываюсь одеялом и закрываю глаза. Вчера и сегодня, ночь и день, мои дурацкие слезы, все, что произошло между нами – почему, почему я так уверена, что продолжения не будет? Внутри меня звенящая пустота, я утыкаюсь головой в колени, но этот звон не утихает. Что-то не так со мною, вон народ вокруг радуется жизни, резвится и дурачится, а меня как будто ветром уносит прочь, мимо всех праздников жизни. Да и нужны ли они мне? Мне нужен покой, просто свой угол, просто спрятаться ото всех и закрыть наглухо двери. Да нет, как это не банально, мне просто нужно любить и быть любимой. Мне страшно одной. Страшно, как вчера ночью в темноте, но я уже не стану плакать, хватит, все! Я дотягиваюсь до плеера и включаю «Dire Straits». И слушаю «Telegraph road», длинную-длинную песню, лучшую из всех, что я знаю. Звенящую также, как моя пустота. Утоляющую боль. «And my radio says – tonight is gonna freeze…» - и мое радио говорит о том же. Скоро зима, а зимой я боюсь смерти, зимой мне кажется, что весь мир застывает, и прекращается даже броуновское движение, и негде взять сил для того, чтобы просто поверить в то, что бывает лето. Но музыка успокаивает, я понемногу прихожу в себя. Я очень устала и наконец-то начинаю засыпать. Мне снится снег, влажный ветер, какое-то нереальное, слишком синее небо, черные деревья на его фоне, мне снится, что кто-то снимает с моей головы наушники и ерошит мне волосы. Я открываю глаза и вижу Женьку. Он говорит – я так хотел тебя увидеть. Его губы на моих губах. В ушах – звук рвущейся струны. Кадр из незнакомого фильма. СТОП.
But believe in me, baby, and I’ll take you away,
From out of this darkness and into the day,
From these rivers of headlights, these rivers of pain…
Я верю ему, до сих пор верю…
|
