Говорят, что когда медленно умираешь, перед глазами встают самые яркие события жизни. Этакий пестрый клип, просмотренный на быстрой перемотке. Бонус, дарованный умирающим напоследок. И, наверное, отлетевшей душе обидно, если смерть наступает внезапно, не давая возможности почувствовать свой приход.
Но я была бы не в претензии. Я знаю наверняка - моя душа бы ликовала, потому что мне совсем нечего вспомнить. Моя жизнь - серая липкая пластилиновая масса, оставляющая после себя ощущение небрежной жирности, от которой сложно отмыться. И больше всего я боюсь, что настанет момент, когда этот неподъемный сгусток навалится на меня, - и я буду медленно задыхаться под ним, захлебываясь слезами жалости к себе и считая все утраченные возможности. Никто не скрасит мои последние деньки участливым:"Бабушка, вызвать врача?", ни единое светлое воспоминание не коснется моего разлагающегося мозга, и я перестану реагировать на звонки телефона - потому что буду уверена, что это кто-то просто ошибся номером. Я так и умру - глядя в одну точку и ни на что не надеясь - немощная, бог знает сколько времени не мытая мумия. И только тогда меня найдут, придя сюда на запах моего маленького ссохшегося тельца, вжатого в пыльное кресло.
Но я не допущу такого. Я умру молодой, пока во мне еще теплится красота, пока еще никто не сможет сказать над моей могилой речь о том, что я была всеми забыта и непонята при жизни. Пусть лучше они скажут, что впереди у меня еще могла быть большая любовь, я могла дать кому-то жизнь, написать массу талантливых произведений... Если бы это могло случиться сейчас - я стала бы для окружающих тем_из_чего_еще_мог_бы_выйти_толк_в_жизни. И никто бы не узнал, что останься я жить дальше - все так бы и тянулось бесконечно без изменений - вязкой пластилиновой жевачкой, сто раз пережеванной и потерявшей вкус.
И все-таки до боли обидно уходить так просто - не взяв ничего от этой жизни. Я уверена: у меня еще есть шанс испытать острые эмоции. И мне вовсе неважно, что это будет - боль, страх, возбуждение, стыд, удовольствие, отчаяние или что-то другое. Главное - это должно быть неповторимым. Я хочу получить от жизни гораздо больше тех, кто коротает последние денечки, перебирая светлые воспоминания, которые уже никогда не обретут плоть. Я - срежессирую их и проживу. И Он, мой виртуальный наркотик, поможет мне в этом.
Мне кажется, он чувствует смерть не совсем так, как большинство людей. Для него она подобна сотворению произведения искусства, что остается в вечности. Иногда мы играем с ним в довольно забавную игру - он начинает описывать, как бы убил меня - и я представляю это настолько явственно, будто он только что на самом деле, медленно и мучительно убил меня. Сделав из меня при этом Человека - Человека, который за считанные минуты испытал все то, чего не могли дать годы жизни. Свою Галатею.
Когда я общаюсь с ним, у меня возникает странное ощущение - впервые за долгие годы я кому-то нужна. Прежде чем "убить" меня, он подолгу рассказывает о своей жизни, о том, что на душе. И я испытываю смесь отвращения и жалости одновременно - это очень, очень несчастный человек с темными мыслями и жутким мироощущением. Его холодность лишь усугубляет безжизненную депрессию - ему было бы гораздо легче, если бы он мог уподобиться безумному самоубийце, выпившему уксусную эссенцию - о, мне знакомо это чувство: ты ощущаешь, что внутри тебя разговарется какое-то пожирающее тебя пламя и лезешь на стены, корчишься в судорогах, чтобы его погасить. Иногда это удается - но для этого надо быть человеком моего темперамента - а он же - мертвый лед. Беспощадный к другим Кай. Кай, которого самого надо спасать...
Как только мои мысли поворачиваются в такое русло, я вспоминаю, что он действительно убивает. Убивает, если верить ему - а какой смысл ему врать? И во мне затихает жалость - но не появляется и осуждение. Я знаю, что слишком далеко от него, чтобы он мог что-то сделать со мной. А если я все-таки решусь на встречу с ним, то буду готова ко всему.
Впрочем, он даже не заикается о встрече. Я чувствую, что ему еще есть что сказать - и пока это так, он будет высказываться, рассказывать мне о себе долгими ночами... Но - холодно, просто констатируя факты. У него странная манера отстраненного повествования - будто он психоаналитик и рассказывает не о себе, а о ком-то из своих клиентов. Он никогда не спрашивает совета, никогда не жалуется. Сухие факты - не более того. И все же я ему нужна. Очень очень. Или - мне так кажется? может, мне просто хочется в это верить? Как бы то ни было, когда я вдруг вынужденно прерываю беседу, он расстраивается. Выражается это в коротком:"Что ж, очень жаль", которое, конечно, может сойти за простую речевую формулу - но мне откуда-то известно, что это не так. Ему - действительно жаль. И я знаю наверняка, что он не причинит мне вреда - а так уж сложилось, что последние годы сама жизнь стала для меня сплошным вредом. Когда-нибудь он поможет мне - видимо, он и сам это чувствует - иначе как объяснить такую откровенность с его стороны? Он не похож на слишком открытого человека, и мне кажется, что ведет себя так, потому что знает, что я никому никогда не смогу этого рассказать.
У меня странное ощущение - будто я долгое время стояла на краю пропасти - и почти уже сделала робкий шаг вперед - как вдруг он подхватил меня - но не для того, чтобы спасти, а для того, чтобы спастись самому. Он подхватил меня для своих целей. Иначе откуда такое внимание ко мне? Ему надо выговориться, и, к тому же, кто еще станет слушать его кровавые фантазии. А я слушаю, и слушаю с интересом. По сравнению с ними тускнеет все, что еще не отобрала у меня жизнь. И я вижу себя в роли всех его жертв - всех до единой - и чувствую биение пульса особенно остро. Наверное, это то странное ощущение, которое просыпается у осужденных за несколько секунд до казни - хочется заглянуть в глаза палачу и найти в них хоть что-то человеческое. И найти это человеческое в себе - мне может быть страшно, мне может быть больно (а я почти физически ощущаю боль, когда он описывает пытки, которыми подверг бы меня) - но не это ли есть Жизнь? Торжество Жизни над Смертью - незадолго до ее прихода. Я слишком хорошо изучила себя, чтобы предположить, что однажды это случится со мной - пожалуй, я в глубине души ждала именно такого шанса. Что поделать, если я могу почувствовать вкус жизни лишь ощутив приближение ее финала? Каждому свое - и мне, по-видимому, это.
Однажды такое уже случалось со мной - смерть обдала меня своим холодны дыханием, и она также сулила мне пытки. У меня в груди нашли странную опухоль - и послали на анализ - отщип, по которому можно было определить, насколько она опасна. Так я впервые попала в одно из мест, где в длинных, тоскливых очередях доживали свои последние дни и месяцы обреченные, медленно умирающие люди. Это был онкологический диспансер. Сейчас я с трудом вспоминаю подробности его посещения - помню лишь гнетущую атмосферу в коридорах, воздух, пропитавшийся немым вопросом сотен людей - сколько еще осталось? Некоторые из пациентов были еще совсем молоды, но изможденны и безобразны в своем измождении - их уже коснулся тлен. Я заглядывала в их лица с ощущением, что должна их о чем-то спросить - может быть, мне хотелось знать - какого это? Может быть, я подсознательно готовила себя к самому худшему? Ноги почти не держали меня, в голове гудело - я недосыпала, и у меня полностью пропал аппетит - и, кажется, в те дни я выглядела намного хуже тех, кто был обречен. Мне не верилось, что единым росчерком ручки врача я попаду в их ряды, что внутри меня зародился и развивается смертоносный спрут, который уже запустил свои щупальцы в мякоть моего тела. И в то же время мне хотелось определенности - вот эта тягостная неопределенность изводила больше всего.
Анализ делали целую неделю. И всю эту неделю я клялась, что начну заглатывать жизнь жадными глотками, начну получать удовольствие от каждого дня, от каждой прожитой секунды, если только все обойдется. От одной мысли о том, что, возможно, скоро я окажусь прикованной к кровати, вдруг приобретали невиданную ранее ценность обычные, повседневные события. которые раньше считались чем-то обыденным и даже досадным. Я написала прощальные письма всем подругам, с которыми не виделась с детских времен, обзвонила всех знакомых с просьбой не забывать меня и звонить - и объяснила, что мне нужна поддержка. Я не стеснялась просить ее - и я просила ее у бога. в которого не верила ранее, у людей - и клялась, что все отныне изменится - только бы мне был дан шанс. И он был дан.
... Что я почувствовала, когда мне сказали, что анализ показал доброкачественную опухоль? Меня будто подхватил поток солнечного света - и вынес на огромный. бескрайний луг - на пространство, в котором можно свободно двигаться на все четыре стороны, можно даже оторваться от земли и взлететь, можно танцевать, петь, кричать все, что угодно - никто не сможет осудить. Это ощущение было откровением, и мне отчаяно хотелось сохранить его подольше.
Но уже на следующий день я окунулась в интитутские дела с головой, вошла в привычную колею быта, уничтожила так и не отправленные прощальные письма... Подруги, узнав, что со мной все в порядке, снова забыли обо мне на долгие годы - все закончилось так пошло, так обычно. И было как-то дико через много лет вспоминать, что именно тогда-то, когда, казалось бы, я была на волосок от смерти, я - жила, жила полной жизнью, наполнением которой была сама жажда этой жизни. Что жизнь? Она не принесла мне радости сама по себе. Таким, как я, нужно постоянное соседство смерти, чтобы оценить жизнь, которая без этого тускна. Но смерть не может играть с нами в прятки бесконечно - иначе это превратилось бы в пустой фарс, ничем не отличающийся от банальности рутинной жизни. Поэтому пора закончить эти игры, сыграв напоследок в наиболее яркую из них.
..."Я беру обыкновенное сверло - и подношу его к твоей ладони, Эфа. - на моем мониторе появляется фраза за фразой. - Ты прикована к батарее за запястья - и судорожно сжимаешь кулачок, чтобы оно не впилось в твою ладонь. У основания ладони вздувается венка - и если попасть в нее, будет кровь, много крови... Ты сама это выбрала. Скажи мне - что ты чувствуешь?"
"Я чувствую, что сделала неправильно - ладонь должна была оставаться разжатой."
"Верно. Ты все сделала неправильно - а надо было всего-то - не зажимать ладонь, оставаться открытой, не поддаваться страху. Так же и с душой. Чем больше ты оберегаешь ее от внешнего мира, тем уязвимей становишься. Тем азартнее мир стремиться попасть в твои вздувшееся вены - и холодной сталью вскрыть их."
И я вспоминаю самый дальний угол двора своего детского сада, где однажды уединилась, чтобы выполнить одну скорбную миссию. Умер пупсик - маленький трогательный голыш из пластмассы, которого я так бережно укутывала долгие месяцы, которого укачивала в игрушечной колыбельке, напевая песни... Накануне мама пообещала сшить ему новые распашонки и наряды - но теперь это было не важно - он был мертв. И в этом оставалось винить только себя. Это я накануне случайно оставила его без присмотра в песочнице, увлекшись игрой с салочки - а когда вернулась, колыбелька была перевернута. Я не сразу нашла его - он лежал на тропинке, что проходила неподалеку - в разорванной распашонке, без головы. Я несколько минут молча стояла над тем, что еше совсем недавно оберегала от любого ветерка, от яркого палящего солнышка, кого лечила и с кем разговаривала перед сном, -и пыталась осознать, что теперь все это ушло безвозвратно. Очевидно, это пес, которого зачем-то приручили воспитатели, так жестоко обошелся с моим голышом.
Весь день я проплакала. В нашей группе не любили плакс - их дразнили, а воспитатели потом жаловались матерям, что их дети "нервные"- поэтому рыдания приходилось сдерживать. Я помню, как слезы ручьем стекали по щекам и увлажняли подушку во время тихого часа - в то время как меня распирало зареветь навзрыд, забиться в истерике, побежать к воспитателям и показать им моего пупсика - пожаловаться, получить утешение, увидеть наказание бессовестного пса... Хотелось возмездия - но я плакала беззвучно - лишь иногда вздрагивая своими худенькими плечиками, свернувшись в клубочек - и боясь, что кто-нибудь заметит это и расскажет другим. Я не могла позволить себе открыться.
И вот я забрела сюда, чтобы выкопать ямку и как положено похоронить моего маленького друга. У меня было ощущение, что я делаю что-то запретное - смерть малыша была моей, только моей тайной - и на это место я буду отныне ходить и вспоминать, как хорошо нам было вместе. Я видела в кино, как взрослые иногда приносят на могилки близких цветы - они росли за оградой и я вполне могла сорвать их, просто протянув руку сквозь пруться решетки. Я хотела заботиться о голыше и после его смерти.
Когда ямка была вырыта - я положила его туда, запеленав самым красивым его нарядом - лоскутком атласной шелковой пеленки - и спешно стала засыпать землей. И в этот момент раздался хруст веток - и из-за ближайшего куста высунулась конопатая физиономия Мишки - грозы всех голубей и девчонок нашей группы. Я вздрогнула и застыла на месте, медленно осознавая, что, возможно, он все это время наблюдал за мной. Тем не менее внутри еще теплилась слабая надежда на лучшее.
"А я тут... гуляю..." пробормотала я, но Мишка, скорчив презрительную гримасу протянул:"Агаааа, как же!Вруша!" - и скрылся за кустами. Я принялась раскаппывать ямку, стремясь перепрятать ее содержимое подальше от чужих глаз, но руки дрожали, и глинистая почва не стремилась выпустить из своих объятий своего мертвого пленника. За этим меня и застала небежавшая откуда не возьмись детвора, которая тут же окружила плотным кольцом - возглавлял ее, конечно же, Мишка. который победно скандировал:"Гляньте! Больная! Больная! Она хоронит пупса - безмозглый кусок пластмассы!!! Дура!" "Ты врешь! Не верьте!" - я затравленно озиралась по сторонам, но встречала лишь насмешки; казалось, даже девчонки, которые вполне могли бы понять меня, презирали меня в этот момент, подхваченные общим стадным чувством. "Вру? Я сам видел - она копала ямку и ревела - глядите, у нее зареванные глаза!"
Десятки глаз устремились на меня - колючие, насмешливые взгляды. Мишка подскочил к раскопанной наполовину ямке с откуда-то взявшимся совочком:"Глядите!" Я кинулась спасать свой "клад", но чьи-то руки подхватили меня и оттащили в сторону, кто-то больно ущипнул и дернул за косичку, сорвав бантик. Я расплакалась в этот раз навзрыд - и уже не сопротивлялась.
Скоро пупсик был извлечен из ямки и предъявлен публике. "Кто он тебе?Ну?" - не унимался Мишка - "Ты его мама? Или бабушка?" - и расхохотавшись, передразнил:"Малыш-ка! до-мой! ку-шать-по-ра!"
Я вытерла слезы и вдруг, неожиданно сама для себя сказала:"Это не мое". "Да брось! я же видел!" "Ну подумай сам - кто будет рыть могилку для простого куска пластмассы? Да еще без головы?" Согрупники переводили взгляд с меня на Мишку - и не знали, кому верить. Уверенность их пошатнулась - на смену пришло замешательство. "Я просто нашла эту странную штуковину в траве - а рядом как раз была вырыта ямка. вот я и решила - что она валяется? ямка будто специально под нее. Ну, и закинула ее туда, и присыпала. А этот чудик решил, что я кого-то хороню. Это он больной!" Ребята стали кидать на Мишку подозрительные взгляды, и скоро раздалась первая реплика:"дууурной! всех обманул!" "Давайте его отмутузим!" - живо поддержали другие - и Мишка сделал ноги. Толпа помчалась за ним, а я взяла своего голыша и понесла на помойку, что находилась неподалеку. Теперь он был уже не мой малыш - я предала его - и предала себя. Я просто вовремя сжала руку в кулак - но венка пульсирует до сих пор. Не потому ли я сейчас вспомнила это?
Я играю по правилам этого мира давно - и мне кажется, впервые эта игра началась тогда. Кто знает - признай я в тот раз, что это моя игрушка, не побойся насмешек, пойди против всех, может быть, мир не был бы и в дальнейшем со мной жесток? Ведь ему надо, чтобы ты знал свое место, этому миру, чтобы ты съеживался, сжимался и извивался перед ним, как червяк. И если он не давит тебя насмерть - так это лишь для того, чтобы насладиться этим зрелищем. Но кто знает - не доставь я ему такого удовольствия- может быть, я смогла бы заставить его уважать свои желания? Надо было всего лишь не сжиматься...
"Эфа... Почему ты молчишь? Разожми ладонь, Эфа, скажи: "Я лживая, подлая тварь, которая печется только о своей шкуре - и хочу, чтобы ты меня за это наказал". Не заставляй меня уподобляться миру и вскрывать тебе вену - это самый плохой пример для подражания - разожми ладонь, не упирайся - ты заслужила наказание."
Я повторяю то, что он хочет услышать, но он обрывает нить разговора - и начинает новый тур игры.
"Представь: я - бомж, который поселился у вас в подъезде. Да, грязный, потный, вонючий бомж, у которого водятся вши и который страдает лишаем. Каждый раз, идя на работу, ты брезгливо перешагиваешь меня, и игнорируешь, когда я тяну к тебе свои морщинистые руки с просьбой о милостыне. И вот однажды в твою квартиру раздается звонок и ты беззаботно открываешь дверь. Тебе нечего бояться в твоем напыщенном защищенном мирке. Вернее, тебе так кажется.
Нечто налетает на тебя и сбивает с ног - ты понимаешь, что это я. Я захлопываю за собой дверь, оттаскиваю тебя от нее за волосы - ты вынуждена ползти за мною, чтобы я не вырвал их с корнем - а затем приставляю к твоему горлу нож и злобно скалюсь... "
"Я отдам тебе все, что захочешь. Золото, деньги - все, только отпусти..."
"Эфа-Эфа-Эфа... Не разочаровывай меня - сейчас ты мыслишь как обычная женщина - одна из тех, кого только я смог сделать красивыми. Ты же не хочешь, чтобы я убил тебя, Эфа? Или хочешь? Впрочем, неважно... Как, по твоему, зачем я у тебя?"
"Из-за меня..." - набираю я - и внутри все холодеет. В эту секунду мне кажется, что бомж - страшный, непонятный человек, живущий по другим законом, которому нечего терять - совсем рядом.
"Верно. Из-за твоего отвратительного поведения. Я ждал подходящего момента. Ты долгое время перешагивала через меня, делая вид, что я просто падаль. Сейчас ты узнаешь, какого быть падалью... Что ты чувствуешь?"
"Облегчение".
Облегчение? ...я испытывала это чувство нечасто - и почти всегда оно было связано с острым раскаянием, будто бы отпустили защемленный нерв под названием совесть - ощущение редкой свободы. Свободы от совести, которая мучала долгое время - от нее не так-то сложно откупиться, если тому способствует ситуация. Но вместе с тем немногие провоцируют такое искупление сами, наивно полагая, что им все сойдет с рук - что бы они не сотворили.
Точно так же полагала и я, когда возмездие впервые настигло меня - дав почувствовать мне всю глубину вины, ранее не осознаваемую, но ощущаемую на каком-то интуитивном уровне.
В нашем классе учился один умственноотсталый мальчик. Он был предметом постоянных издевательств со стороны одноклассников, все сторонились его, будто он заражен какой-то страшной болезнью. Он выглядел смирившимся и обреченным, и никогда не оказывал сопротивления, уяснив, что это только усугубит ситуацию. Пользуясь его безответностью, его безжалостно били - а наиболее изощренные мучители норовили сделать это публично, перед всем классом, сопроводив смачными плевками и комментариями, попортив вещи, разорвав на нем одежду... Иногда они залавливали его и, угрожая, заставляли лизать ботинки или устраивали целые "концерты" с его участием: он мог изображать животных, петь, танцевать вприсядку - почти как дрессированный медведь - и примерно так относились ко всему происходящему и "зрители" - как к цирку. В их числе была и я...
А когда они заламывали ему за спину руки и требовали, чтобы он вслух награждал себя убийственными определениями - и он безропотно повторял все это, мне хотелось подойти и пнуть его, раздавить, как червяка - я не понимала, как человек может дойти до такого и можно ли было назвать это корчащееся в пыли школьных коридоров существо человеком? Я ненавидела его, он раздражал меня больше, чем нападающие, потому что заставлял меня чувствовать и свою ничтожность и бессилие. Почему я стою и молчу - и чем я лучше нападающих? Почему точно так же стоят и молчат, увлеченные зрелищем, еще 30 моих одноклассников? Потому что никто не хочет оказаться на полу. Очень страшно оказаться на полу, особенно если знаешь, что вполне заслужил более хлестких определений, чем те, что, стиснув зубы, произносит изгой...
"Облегчение? Нет, пока ты его еще не почувствовала, тебе только предстоит... Скажи мне: я чистоплюйка, ражравшаяся жирная свинья, подлая, лживая, трусливая тварь, готовая лизать ботинки тому, кто сильней. Тварь без морали, трясущаяся за свою сохранность... Говори!"
Я могу скопировать его фразу - и вставить как свою реплику - но я набираю все, что он требует, заново - буква к букве - и пропускаю каждое слово, отображающееся на экране, через сознание. Трусливая... чистоплюйка... да, это про меня.
... В тот день я не шла, а буквально летела над землей - помню свежий весенний ветер и ощущение, что я парю - день был на редкость удачным, и я чувствовала себя королевой. Это настроение передавалось и прохожим - и они смотрели на меня с восхищением. Рядом шагала одна из популярнейших девиц нашего класса - мы встретились с ней по дороге, и она снизошла до того, чтобы заговорить со мной без обиняков и излишней рисовки. Не помню, что именно на мне было одето - что-то развевающееся при ходьбе и невесомое. Я перебрасывалась с ней легкими, воздушными фразами - и любовалась собой в стекла витрин.
"Я дышу на тебя перегаром, от меня пахнет потом - и я наваливаюсь на тебя всем телом и начинаю рвать на тебе одежду - твой легкий халатик... Ты недавно вышла из ванны - у тебя такая гладкая чистая кожа - и мои руки с черными ободками грязи под желтыми ногтями шарят по твоему телу, больно щиплют его... Пятью минутами раньше я ковырялся ими в помойке, и мои пятерни оставляют следы на твоем теле. Но крикнуть ты не можешь - нож у твоего горла делает тебя помойкой, той самой, что иногда вполне прилично выглядит снаружи, но содержит внутри много липкой гадости."
... и тут я увидела его, изгоя. Правда, не сразу узнала. Он шел распрямившись - против своего обыкновения, и излучал ту же уверенность в себе, что и я. От мысли, что, возможно, мы выглядим примерно на одном уровне, меня передернуло - возникло неприятное ощущение, что он посягнул на мое положение в негласной социальной иерархии. Раз сегодня он может позволить себе такую походку и такое настроение - не значит ли это, что завтра могу оказаться на полу вместо него? От этой мысли меня передернуло. Я низко опустила голову, надеясь, что он не признает меня - с моей спутницей он вряд ли стал бы здороваться, а вот со мной... Дело в том, что, испытавая к нему жуткое отвращение, я все-таки не могла отказать ему иногда, когда он просил списать - для меня это было чем-то вроде следования заповеди "не бей лежачего". При этом я ставила ему условие - никто не должен об этом узнать. Он был слишком недалеким, чтобы осознать, отчего для меня было это так важно, и отчего-то принимал эти благодеяния как знак величайшей дружбы - иногда мне казалось, что он просит мою тетрадку просто чтобы перекинуться фразой с той, что видит в нем человека. Его признательности не было границ - он пытался выразить ее куцими, неловкими фразами, и замолкал, смущенный, пялясь на меня своими большими, глупыми глазами. Иногда я замечала в уголках его глаз слезу - кто знает, может, у него просто не к месту срабатывали слезные железы? И вот теперь у меня не было сомнений - он выдаст меня. Выдаст нашу маленькую тайну.
За несколько шагов до нас он притормозил, подождал, пока мы поравняемся. Считанные секунды в нем происходила какая-то борьба, после чего, обернувшись нам вслед, уже удаляющимся, он отрывисто и хрипло брякнул:"Привет!" Я не обернулась и не сбавила шага. Я надеялась, что меня это спасет.
"Это он тебе? - Прищурив глаза и став сразу же какой-то холодно-отстраненной, спросила моя попутчица. - Или... может, ты захочешь сказать что - мне?" - голос ее звучал насмешливо. Она ждала объяснений.
Я не знала, что сказать, и замешкалась. Он был нелюдим, и такое обращение выдавало меня с головой. Без сомнений, она решила, что нас что-то объединяет. Пытаясь подобрать слова, чтобы хоть что-то ей ответить, уйдя в себя, я не заметила тротуарный бортик - и запнувшись об него. Моя борьба за сохранение равновесия длилась мгновение - после чего я грохнулась - в полный рост, оказавшись при этом в унизительнейшем положении - в буквальном смысле села в лужу.
Моя светлая одежда была забрызгана черными каплями весенней грязи, прическа- взлохмачена, а сумка валялась в метре - на проезжей части, и не успела я что-либо сообразить, как по ней с грохотом промчалась машина. Но мне было не до нее: на меня смотрели. Смотрели двое: королева класса и изгой, стоящий в нескольких метрах - и оба имели одно и то же выражение лица - о, они были едины в своей оценке: какая мерзость! Их взгляд выражал презрение - а о том, чтобы помочь мне подняться, не было и речи. Пожалуй, и мне на их месте было бы неприятно дотрагиваться до такого чучела.
Я затравленно переводила взгляд то на одну, то на другого - надеясь, что они сменят гнев на милость и войдут в положение. Но изгой лишь усмехнулся - с довольно гадким победным видом, положил руки в карманы и развалочкой пошел прочь. До сих пор, вспоминая этот эпизод, мне не верится, что это был он, а не его двойник. Что стало с его вечно затравленным, заискивающим, тупым, слезливым взглядом? Невероятно. Девица небрежно кинула:""Ну ты встаешь - или я ухожу?" - и, не дождавшись ответа, удалилась. А я сидела, опешив, в луже еще какое-то время - и думала: почему я? и почему - в такой солнечный день? Именно сейчас, в присутствии этой стервы? И ответ пришел. Пришел незамедлительно: в глазах замелькали кадры: изгой, корчащийся на полу, мое предупредительное:"Ну, ступай же прочь, тетрадку отдашь после урока, чтобы никто не видел", мой вздернутый носик в ответ на его "Привет!"... И вдруг я с облегчением осознала, что больше не смогу его ненавидеть. Не смогу - потому что теперь я ничего ему не должна. Мою совесть, которая проявлялась так извращенно, так жестоко - в виде ненависти - теперь прикормлена, и довольно сытно.
С тех пор я смотрела на издевательства над ним скорее сочувственно, чем пренебрежительно. Конечно, я не вступалась - но и раздражения не испытывала. То весеннее шоу, развернувшееся у него перед глазами, как бы компенсировало мой перед ним долг, который тайно тяготил. И я перестала чувствовать себя мразью. Любопытно, что только в тот день я поняла природу своей ненависти к нему - то было чувство вины, чувство собственного несовершенства. Я от него избавилась путем унижения, одного из самых нелепейших и позорных происшествий, которые только могли со мной произойти.
"Ты притихла, как овечка - о, ты хочешь жить в этом твоем лицемерном мирке и надеешься, что никто ничего не узнает. Ты уже ко всему готова. И вдруг я отшатываюсь от тебя с брезгливым выражением лица. "Фууу... Какая тощая... Ни жопы, ни груди!" - констатирую я развязно - и расстегиваю ремень. "Возьми!"- приказываю я..."
Я молчу. Я жду продолжения.
"Эфа? ты еще здесь? Что ты чувствуешь?"
"Здесь. Я чувствую, что перестала тебя ненавидеть."
Говорят, что когда медленно умираешь, перед глазами встают самые яркие события жизни. Этакий пестрый клип, просмотренный на быстрой перемотке. Бонус, дарованный умирающим напоследок. И, наверное, отлетевшей душе обидно, если смерть наступает внезапно, не давая возможности почувствовать свой приход.
Но я была бы не в претензии. Я знаю наверняка - моя душа бы ликовала, потому что мне совсем нечего вспомнить. Моя жизнь - серая липкая пластилиновая масса, оставляющая после себя ощущение небрежной жирности, от которой сложно отмыться. И больше всего я боюсь, что настанет момент, когда этот неподъемный сгусток навалится на меня, - и я буду медленно задыхаться под ним, захлебываясь слезами жалости к себе и считая все утраченные возможности. Никто не скрасит мои последние деньки участливым:"Бабушка, вызвать врача?", ни единое светлое воспоминание не коснется моего разлагающегося мозга, и я перестану реагировать на звонки телефона - потому что буду уверена, что это кто-то просто ошибся номером. Я так и умру - глядя в одну точку и ни на что не надеясь - немощная, бог знает сколько времени не мытая мумия. И только тогда меня найдут, придя сюда на запах моего маленького ссохшегося тельца, вжатого в пыльное кресло.
Но я не допущу такого. Я умру молодой, пока во мне еще теплится красота, пока еще никто не сможет сказать над моей могилой речь о том, что я была всеми забыта и непонята при жизни. Пусть лучше они скажут, что впереди у меня еще могла быть большая любовь, я могла дать кому-то жизнь, написать массу талантливых произведений... Если бы это могло случиться сейчас - я стала бы для окружающих тем_из_чего_еще_мог_бы_выйти_толк_в_жизни. И никто бы не узнал, что останься я жить дальше - все так бы и тянулось бесконечно без изменений - вязкой пластилиновой жевачкой, сто раз пережеванной и потерявшей вкус.
И все-таки до боли обидно уходить так просто - не взяв ничего от этой жизни. Я уверена: у меня еще есть шанс испытать острые эмоции. И мне вовсе неважно, что это будет - боль, страх, возбуждение, стыд, удовольствие, отчаяние или что-то другое. Главное - это должно быть неповторимым. Я хочу получить от жизни гораздо больше тех, кто коротает последние денечки, перебирая светлые воспоминания, которые уже никогда не обретут плоть. Я - срежессирую их и проживу. И Он, мой виртуальный наркотик, поможет мне в этом.
Мне кажется, он чувствует смерть не совсем так, как большинство людей. Для него она подобна сотворению произведения искусства, что остается в вечности. Иногда мы играем с ним в довольно забавную игру - он начинает описывать, как бы убил меня - и я представляю это настолько явственно, будто он только что на самом деле, медленно и мучительно убил меня. Сделав из меня при этом Человека - Человека, который за считанные минуты испытал все то, чего не могли дать годы жизни. Свою Галатею.
Когда я общаюсь с ним, у меня возникает странное ощущение - впервые за долгие годы я кому-то нужна. Прежде чем "убить" меня, он подолгу рассказывает о своей жизни, о том, что на душе. И я испытываю смесь отвращения и жалости одновременно - это очень, очень несчастный человек с темными мыслями и жутким мироощущением. Его холодность лишь усугубляет безжизненную депрессию - ему было бы гораздо легче, если бы он мог уподобиться безумному самоубийце, выпившему уксусную эссенцию - о, мне знакомо это чувство: ты ощущаешь, что внутри тебя разговарется какое-то пожирающее тебя пламя и лезешь на стены, корчишься в судорогах, чтобы его погасить. Иногда это удается - но для этого надо быть человеком моего темперамента - а он же - мертвый лед. Беспощадный к другим Кай. Кай, которого самого надо спасать...
Как только мои мысли поворачиваются в такое русло, я вспоминаю, что он действительно убивает. Убивает, если верить ему - а какой смысл ему врать? И во мне затихает жалость - но не появляется и осуждение. Я знаю, что слишком далеко от него, чтобы он мог что-то сделать со мной. А если я все-таки решусь на встречу с ним, то буду готова ко всему.
Впрочем, он даже не заикается о встрече. Я чувствую, что ему еще есть что сказать - и пока это так, он будет высказываться, рассказывать мне о себе долгими ночами... Но - холодно, просто констатируя факты. У него странная манера отстраненного повествования - будто он психоаналитик и рассказывает не о себе, а о ком-то из своих клиентов. Он никогда не спрашивает совета, никогда не жалуется. Сухие факты - не более того. И все же я ему нужна. Очень очень. Или - мне так кажется? может, мне просто хочется в это верить? Как бы то ни было, когда я вдруг вынужденно прерываю беседу, он расстраивается. Выражается это в коротком:"Что ж, очень жаль", которое, конечно, может сойти за простую речевую формулу - но мне откуда-то известно, что это не так. Ему - действительно жаль. И я знаю наверняка, что он не причинит мне вреда - а так уж сложилось, что последние годы сама жизнь стала для меня сплошным вредом. Когда-нибудь он поможет мне - видимо, он и сам это чувствует - иначе как объяснить такую откровенность с его стороны? Он не похож на слишком открытого человека, и мне кажется, что ведет себя так, потому что знает, что я никому никогда не смогу этого рассказать.
У меня странное ощущение - будто я долгое время стояла на краю пропасти - и почти уже сделала робкий шаг вперед - как вдруг он подхватил меня - но не для того, чтобы спасти, а для того, чтобы спастись самому. Он подхватил меня для своих целей. Иначе откуда такое внимание ко мне? Ему надо выговориться, и, к тому же, кто еще станет слушать его кровавые фантазии. А я слушаю, и слушаю с интересом. По сравнению с ними тускнеет все, что еще не отобрала у меня жизнь. И я вижу себя в роли всех его жертв - всех до единой - и чувствую биение пульса особенно остро. Наверное, это то странное ощущение, которое просыпается у осужденных за несколько секунд до казни - хочется заглянуть в глаза палачу и найти в них хоть что-то человеческое. И найти это человеческое в себе - мне может быть страшно, мне может быть больно (а я почти физически ощущаю боль, когда он описывает пытки, которыми подверг бы меня) - но не это ли есть Жизнь? Торжество Жизни над Смертью - незадолго до ее прихода. Я слишком хорошо изучила себя, чтобы предположить, что однажды это случится со мной - пожалуй, я в глубине души ждала именно такого шанса. Что поделать, если я могу почувствовать вкус жизни лишь ощутив приближение ее финала? Каждому свое - и мне, по-видимому, это.
Однажды такое уже случалось со мной - смерть обдала меня своим холодны дыханием, и она также сулила мне пытки. У меня в груди нашли странную опухоль - и послали на анализ - отщип, по которому можно было определить, насколько она опасна. Так я впервые попала в одно из мест, где в длинных, тоскливых очередях доживали свои последние дни и месяцы обреченные, медленно умирающие люди. Это был онкологический диспансер. Сейчас я с трудом вспоминаю подробности его посещения - помню лишь гнетущую атмосферу в коридорах, воздух, пропитавшийся немым вопросом сотен людей - сколько еще осталось? Некоторые из пациентов были еще совсем молоды, но изможденны и безобразны в своем измождении - их уже коснулся тлен. Я заглядывала в их лица с ощущением, что должна их о чем-то спросить - может быть, мне хотелось знать - какого это? Может быть, я подсознательно готовила себя к самому худшему? Ноги почти не держали меня, в голове гудело - я недосыпала, и у меня полностью пропал аппетит - и, кажется, в те дни я выглядела намного хуже тех, кто был обречен. Мне не верилось, что единым росчерком ручки врача я попаду в их ряды, что внутри меня зародился и развивается смертоносный спрут, который уже запустил свои щупальцы в мякоть моего тела. И в то же время мне хотелось определенности - вот эта тягостная неопределенность изводила больше всего.
Анализ делали целую неделю. И всю эту неделю я клялась, что начну заглатывать жизнь жадными глотками, начну получать удовольствие от каждого дня, от каждой прожитой секунды, если только все обойдется. От одной мысли о том, что, возможно, скоро я окажусь прикованной к кровати, вдруг приобретали невиданную ранее ценность обычные, повседневные события. которые раньше считались чем-то обыденным и даже досадным. Я написала прощальные письма всем подругам, с которыми не виделась с детских времен, обзвонила всех знакомых с просьбой не забывать меня и звонить - и объяснила, что мне нужна поддержка. Я не стеснялась просить ее - и я просила ее у бога. в которого не верила ранее, у людей - и клялась, что все отныне изменится - только бы мне был дан шанс. И он был дан.
... Что я почувствовала, когда мне сказали, что анализ показал доброкачественную опухоль? Меня будто подхватил поток солнечного света - и вынес на огромный. бескрайний луг - на пространство, в котором можно свободно двигаться на все четыре стороны, можно даже оторваться от земли и взлететь, можно танцевать, петь, кричать все, что угодно - никто не сможет осудить. Это ощущение было откровением, и мне отчаяно хотелось сохранить его подольше.
Но уже на следующий день я окунулась в интитутские дела с головой, вошла в привычную колею быта, уничтожила так и не отправленные прощальные письма... Подруги, узнав, что со мной все в порядке, снова забыли обо мне на долгие годы - все закончилось так пошло, так обычно. И было как-то дико через много лет вспоминать, что именно тогда-то, когда, казалось бы, я была на волосок от смерти, я - жила, жила полной жизнью, наполнением которой была сама жажда этой жизни. Что жизнь? Она не принесла мне радости сама по себе. Таким, как я, нужно постоянное соседство смерти, чтобы оценить жизнь, которая без этого тускна. Но смерть не может играть с нами в прятки бесконечно - иначе это превратилось бы в пустой фарс, ничем не отличающийся от банальности рутинной жизни. Поэтому пора закончить эти игры, сыграв напоследок в наиболее яркую из них.
..."Я беру обыкновенное сверло - и подношу его к твоей ладони, Эфа. - на моем мониторе появляется фраза за фразой. - Ты прикована к батарее за запястья - и судорожно сжимаешь кулачок, чтобы оно не впилось в твою ладонь. У основания ладони вздувается венка - и если попасть в нее, будет кровь, много крови... Ты сама это выбрала. Скажи мне - что ты чувствуешь?"
"Я чувствую, что сделала неправильно - ладонь должна была оставаться разжатой."
"Верно. Ты все сделала неправильно - а надо было всего-то - не зажимать ладонь, оставаться открытой, не поддаваться страху. Так же и с душой. Чем больше ты оберегаешь ее от внешнего мира, тем уязвимей становишься. Тем азартнее мир стремиться попасть в твои вздувшееся вены - и холодной сталью вскрыть их."
И я вспоминаю самый дальний угол двора своего детского сада, где однажды уединилась, чтобы выполнить одну скорбную миссию. Умер пупсик - маленький трогательный голыш из пластмассы, которого я так бережно укутывала долгие месяцы, которого укачивала в игрушечной колыбельке, напевая песни... Накануне мама пообещала сшить ему новые распашонки и наряды - но теперь это было не важно - он был мертв. И в этом оставалось винить только себя. Это я накануне случайно оставила его без присмотра в песочнице, увлекшись игрой с салочки - а когда вернулась, колыбелька была перевернута. Я не сразу нашла его - он лежал на тропинке, что проходила неподалеку - в разорванной распашонке, без головы. Я несколько минут молча стояла над тем, что еше совсем недавно оберегала от любого ветерка, от яркого палящего солнышка, кого лечила и с кем разговаривала перед сном, -и пыталась осознать, что теперь все это ушло безвозвратно. Очевидно, это пес, которого зачем-то приручили воспитатели, так жестоко обошелся с моим голышом.
Весь день я проплакала. В нашей группе не любили плакс - их дразнили, а воспитатели потом жаловались матерям, что их дети "нервные"- поэтому рыдания приходилось сдерживать. Я помню, как слезы ручьем стекали по щекам и увлажняли подушку во время тихого часа - в то время как меня распирало зареветь навзрыд, забиться в истерике, побежать к воспитателям и показать им моего пупсика - пожаловаться, получить утешение, увидеть наказание бессовестного пса... Хотелось возмездия - но я плакала беззвучно - лишь иногда вздрагивая своими худенькими плечиками, свернувшись в клубочек - и боясь, что кто-нибудь заметит это и расскажет другим. Я не могла позволить себе открыться.
И вот я забрела сюда, чтобы выкопать ямку и как положено похоронить моего маленького друга. У меня было ощущение, что я делаю что-то запретное - смерть малыша была моей, только моей тайной - и на это место я буду отныне ходить и вспоминать, как хорошо нам было вместе. Я видела в кино, как взрослые иногда приносят на могилки близких цветы - они росли за оградой и я вполне могла сорвать их, просто протянув руку сквозь пруться решетки. Я хотела заботиться о голыше и после его смерти.
Когда ямка была вырыта - я положила его туда, запеленав самым красивым его нарядом - лоскутком атласной шелковой пеленки - и спешно стала засыпать землей. И в этот момент раздался хруст веток - и из-за ближайшего куста высунулась конопатая физиономия Мишки - грозы всех голубей и девчонок нашей группы. Я вздрогнула и застыла на месте, медленно осознавая, что, возможно, он все это время наблюдал за мной. Тем не менее внутри еще теплилась слабая надежда на лучшее.
"А я тут... гуляю..." пробормотала я, но Мишка, скорчив презрительную гримасу протянул:"Агаааа, как же!Вруша!" - и скрылся за кустами. Я принялась раскаппывать ямку, стремясь перепрятать ее содержимое подальше от чужих глаз, но руки дрожали, и глинистая почва не стремилась выпустить из своих объятий своего мертвого пленника. За этим меня и застала небежавшая откуда не возьмись детвора, которая тут же окружила плотным кольцом - возглавлял ее, конечно же, Мишка. который победно скандировал:"Гляньте! Больная! Больная! Она хоронит пупса - безмозглый кусок пластмассы!!! Дура!" "Ты врешь! Не верьте!" - я затравленно озиралась по сторонам, но встречала лишь насмешки; казалось, даже девчонки, которые вполне могли бы понять меня, презирали меня в этот момент, подхваченные общим стадным чувством. "Вру? Я сам видел - она копала ямку и ревела - глядите, у нее зареванные глаза!"
Десятки глаз устремились на меня - колючие, насмешливые взгляды. Мишка подскочил к раскопанной наполовину ямке с откуда-то взявшимся совочком:"Глядите!" Я кинулась спасать свой "клад", но чьи-то руки подхватили меня и оттащили в сторону, кто-то больно ущипнул и дернул за косичку, сорвав бантик. Я расплакалась в этот раз навзрыд - и уже не сопротивлялась.
Скоро пупсик был извлечен из ямки и предъявлен публике. "Кто он тебе?Ну?" - не унимался Мишка - "Ты его мама? Или бабушка?" - и расхохотавшись, передразнил:"Малыш-ка! до-мой! ку-шать-по-ра!"
Я вытерла слезы и вдруг, неожиданно сама для себя сказала:"Это не мое". "Да брось! я же видел!" "Ну подумай сам - кто будет рыть могилку для простого куска пластмассы? Да еще без головы?" Согрупники переводили взгляд с меня на Мишку - и не знали, кому верить. Уверенность их пошатнулась - на смену пришло замешательство. "Я просто нашла эту странную штуковину в траве - а рядом как раз была вырыта ямка. вот я и решила - что она валяется? ямка будто специально под нее. Ну, и закинула ее туда, и присыпала. А этот чудик решил, что я кого-то хороню. Это он больной!" Ребята стали кидать на Мишку подозрительные взгляды, и скоро раздалась первая реплика:"дууурной! всех обманул!" "Давайте его отмутузим!" - живо поддержали другие - и Мишка сделал ноги. Толпа помчалась за ним, а я взяла своего голыша и понесла на помойку, что находилась неподалеку. Теперь он был уже не мой малыш - я предала его - и предала себя. Я просто вовремя сжала руку в кулак - но венка пульсирует до сих пор. Не потому ли я сейчас вспомнила это?
Я играю по правилам этого мира давно - и мне кажется, впервые эта игра началась тогда. Кто знает - признай я в тот раз, что это моя игрушка, не побойся насмешек, пойди против всех, может быть, мир не был бы и в дальнейшем со мной жесток? Ведь ему надо, чтобы ты знал свое место, этому миру, чтобы ты съеживался, сжимался и извивался перед ним, как червяк. И если он не давит тебя насмерть - так это лишь для того, чтобы насладиться этим зрелищем. Но кто знает - не доставь я ему такого удовольствия- может быть, я смогла бы заставить его уважать свои желания? Надо было всего лишь не сжиматься...
"Эфа... Почему ты молчишь? Разожми ладонь, Эфа, скажи: "Я лживая, подлая тварь, которая печется только о своей шкуре - и хочу, чтобы ты меня за это наказал". Не заставляй меня уподобляться миру и вскрывать тебе вену - это самый плохой пример для подражания - разожми ладонь, не упирайся - ты заслужила наказание."
Я повторяю то, что он хочет услышать, но он обрывает нить разговора - и начинает новый тур игры.
"Представь: я - бомж, который поселился у вас в подъезде. Да, грязный, потный, вонючий бомж, у которого водятся вши и который страдает лишаем. Каждый раз, идя на работу, ты брезгливо перешагиваешь меня, и игнорируешь, когда я тяну к тебе свои морщинистые руки с просьбой о милостыне. И вот однажды в твою квартиру раздается звонок и ты беззаботно открываешь дверь. Тебе нечего бояться в твоем напыщенном защищенном мирке. Вернее, тебе так кажется.
Нечто налетает на тебя и сбивает с ног - ты понимаешь, что это я. Я захлопываю за собой дверь, оттаскиваю тебя от нее за волосы - ты вынуждена ползти за мною, чтобы я не вырвал их с корнем - а затем приставляю к твоему горлу нож и злобно скалюсь... "
"Я отдам тебе все, что захочешь. Золото, деньги - все, только отпусти..."
"Эфа-Эфа-Эфа... Не разочаровывай меня - сейчас ты мыслишь как обычная женщина - одна из тех, кого только я смог сделать красивыми. Ты же не хочешь, чтобы я убил тебя, Эфа? Или хочешь? Впрочем, неважно... Как, по твоему, зачем я у тебя?"
"Из-за меня..." - набираю я - и внутри все холодеет. В эту секунду мне кажется, что бомж - страшный, непонятный человек, живущий по другим законом, которому нечего терять - совсем рядом.
"Верно. Из-за твоего отвратительного поведения. Я ждал подходящего момента. Ты долгое время перешагивала через меня, делая вид, что я просто падаль. Сейчас ты узнаешь, какого быть падалью... Что ты чувствуешь?"
"Облегчение".
Облегчение? ...я испытывала это чувство нечасто - и почти всегда оно было связано с острым раскаянием, будто бы отпустили защемленный нерв под названием совесть - ощущение редкой свободы. Свободы от совести, которая мучала долгое время - от нее не так-то сложно откупиться, если тому способствует ситуация. Но вместе с тем немногие провоцируют такое искупление сами, наивно полагая, что им все сойдет с рук - что бы они не сотворили.
Точно так же полагала и я, когда возмездие впервые настигло меня - дав почувствовать мне всю глубину вины, ранее не осознаваемую, но ощущаемую на каком-то интуитивном уровне.
В нашем классе учился один умственноотсталый мальчик. Он был предметом постоянных издевательств со стороны одноклассников, все сторонились его, будто он заражен какой-то страшной болезнью. Он выглядел смирившимся и обреченным, и никогда не оказывал сопротивления, уяснив, что это только усугубит ситуацию. Пользуясь его безответностью, его безжалостно били - а наиболее изощренные мучители норовили сделать это публично, перед всем классом, сопроводив смачными плевками и комментариями, попортив вещи, разорвав на нем одежду... Иногда они залавливали его и, угрожая, заставляли лизать ботинки или устраивали целые "концерты" с его участием: он мог изображать животных, петь, танцевать вприсядку - почти как дрессированный медведь - и примерно так относились ко всему происходящему и "зрители" - как к цирку. В их числе была и я...
А когда они заламывали ему за спину руки и требовали, чтобы он вслух награждал себя убийственными определениями - и он безропотно повторял все это, мне хотелось подойти и пнуть его, раздавить, как червяка - я не понимала, как человек может дойти до такого и можно ли было назвать это корчащееся в пыли школьных коридоров существо человеком? Я ненавидела его, он раздражал меня больше, чем нападающие, потому что заставлял меня чувствовать и свою ничтожность и бессилие. Почему я стою и молчу - и чем я лучше нападающих? Почему точно так же стоят и молчат, увлеченные зрелищем, еще 30 моих одноклассников? Потому что никто не хочет оказаться на полу. Очень страшно оказаться на полу, особенно если знаешь, что вполне заслужил более хлестких определений, чем те, что, стиснув зубы, произносит изгой...
"Облегчение? Нет, пока ты его еще не почувствовала, тебе только предстоит... Скажи мне: я чистоплюйка, ражравшаяся жирная свинья, подлая, лживая, трусливая тварь, готовая лизать ботинки тому, кто сильней. Тварь без морали, трясущаяся за свою сохранность... Говори!"
Я могу скопировать его фразу - и вставить как свою реплику - но я набираю все, что он требует, заново - буква к букве - и пропускаю каждое слово, отображающееся на экране, через сознание. Трусливая... чистоплюйка... да, это про меня.
... В тот день я не шла, а буквально летела над землей - помню свежий весенний ветер и ощущение, что я парю - день был на редкость удачным, и я чувствовала себя королевой. Это настроение передавалось и прохожим - и они смотрели на меня с восхищением. Рядом шагала одна из популярнейших девиц нашего класса - мы встретились с ней по дороге, и она снизошла до того, чтобы заговорить со мной без обиняков и излишней рисовки. Не помню, что именно на мне было одето - что-то развевающееся при ходьбе и невесомое. Я перебрасывалась с ней легкими, воздушными фразами - и любовалась собой в стекла витрин.
"Я дышу на тебя перегаром, от меня пахнет потом - и я наваливаюсь на тебя всем телом и начинаю рвать на тебе одежду - твой легкий халатик... Ты недавно вышла из ванны - у тебя такая гладкая чистая кожа - и мои руки с черными ободками грязи под желтыми ногтями шарят по твоему телу, больно щиплют его... Пятью минутами раньше я ковырялся ими в помойке, и мои пятерни оставляют следы на твоем теле. Но крикнуть ты не можешь - нож у твоего горла делает тебя помойкой, той самой, что иногда вполне прилично выглядит снаружи, но содержит внутри много липкой гадости."
... и тут я увидела его, изгоя. Правда, не сразу узнала. Он шел распрямившись - против своего обыкновения, и излучал ту же уверенность в себе, что и я. От мысли, что, возможно, мы выглядим примерно на одном уровне, меня передернуло - возникло неприятное ощущение, что он посягнул на мое положение в негласной социальной иерархии. Раз сегодня он может позволить себе такую походку и такое настроение - не значит ли это, что завтра могу оказаться на полу вместо него? От этой мысли меня передернуло. Я низко опустила голову, надеясь, что он не признает меня - с моей спутницей он вряд ли стал бы здороваться, а вот со мной... Дело в том, что, испытавая к нему жуткое отвращение, я все-таки не могла отказать ему иногда, когда он просил списать - для меня это было чем-то вроде следования заповеди "не бей лежачего". При этом я ставила ему условие - никто не должен об этом узнать. Он был слишком недалеким, чтобы осознать, отчего для меня было это так важно, и отчего-то принимал эти благодеяния как знак величайшей дружбы - иногда мне казалось, что он просит мою тетрадку просто чтобы перекинуться фразой с той, что видит в нем человека. Его признательности не было границ - он пытался выразить ее куцими, неловкими фразами, и замолкал, смущенный, пялясь на меня своими большими, глупыми глазами. Иногда я замечала в уголках его глаз слезу - кто знает, может, у него просто не к месту срабатывали слезные железы? И вот теперь у меня не было сомнений - он выдаст меня. Выдаст нашу маленькую тайну.
За несколько шагов до нас он притормозил, подождал, пока мы поравняемся. Считанные секунды в нем происходила какая-то борьба, после чего, обернувшись нам вслед, уже удаляющимся, он отрывисто и хрипло брякнул:"Привет!" Я не обернулась и не сбавила шага. Я надеялась, что меня это спасет.
"Это он тебе? - Прищурив глаза и став сразу же какой-то холодно-отстраненной, спросила моя попутчица. - Или... может, ты захочешь сказать что - мне?" - голос ее звучал насмешливо. Она ждала объяснений.
Я не знала, что сказать, и замешкалась. Он был нелюдим, и такое обращение выдавало меня с головой. Без сомнений, она решила, что нас что-то объединяет. Пытаясь подобрать слова, чтобы хоть что-то ей ответить, уйдя в себя, я не заметила тротуарный бортик - и запнувшись об него. Моя борьба за сохранение равновесия длилась мгновение - после чего я грохнулась - в полный рост, оказавшись при этом в унизительнейшем положении - в буквальном смысле села в лужу.
Моя светлая одежда была забрызгана черными каплями весенней грязи, прическа- взлохмачена, а сумка валялась в метре - на проезжей части, и не успела я что-либо сообразить, как по ней с грохотом промчалась машина. Но мне было не до нее: на меня смотрели. Смотрели двое: королева класса и изгой, стоящий в нескольких метрах - и оба имели одно и то же выражение лица - о, они были едины в своей оценке: какая мерзость! Их взгляд выражал презрение - а о том, чтобы помочь мне подняться, не было и речи. Пожалуй, и мне на их месте было бы неприятно дотрагиваться до такого чучела.
Я затравленно переводила взгляд то на одну, то на другого - надеясь, что они сменят гнев на милость и войдут в положение. Но изгой лишь усмехнулся - с довольно гадким победным видом, положил руки в карманы и развалочкой пошел прочь. До сих пор, вспоминая этот эпизод, мне не верится, что это был он, а не его двойник. Что стало с его вечно затравленным, заискивающим, тупым, слезливым взглядом? Невероятно. Девица небрежно кинула:""Ну ты встаешь - или я ухожу?" - и, не дождавшись ответа, удалилась. А я сидела, опешив, в луже еще какое-то время - и думала: почему я? и почему - в такой солнечный день? Именно сейчас, в присутствии этой стервы? И ответ пришел. Пришел незамедлительно: в глазах замелькали кадры: изгой, корчащийся на полу, мое предупредительное:"Ну, ступай же прочь, тетрадку отдашь после урока, чтобы никто не видел", мой вздернутый носик в ответ на его "Привет!"... И вдруг я с облегчением осознала, что больше не смогу его ненавидеть. Не смогу - потому что теперь я ничего ему не должна. Мою совесть, которая проявлялась так извращенно, так жестоко - в виде ненависти - теперь прикормлена, и довольно сытно.
С тех пор я смотрела на издевательства над ним скорее сочувственно, чем пренебрежительно. Конечно, я не вступалась - но и раздражения не испытывала. То весеннее шоу, развернувшееся у него перед глазами, как бы компенсировало мой перед ним долг, который тайно тяготил. И я перестала чувствовать себя мразью. Любопытно, что только в тот день я поняла природу своей ненависти к нему - то было чувство вины, чувство собственного несовершенства. Я от него избавилась путем унижения, одного из самых нелепейших и позорных происшествий, которые только могли со мной произойти.
"Ты притихла, как овечка - о, ты хочешь жить в этом твоем лицемерном мирке и надеешься, что никто ничего не узнает. Ты уже ко всему готова. И вдруг я отшатываюсь от тебя с брезгливым выражением лица. "Фууу... Какая тощая... Ни жопы, ни груди!" - констатирую я развязно - и расстегиваю ремень. "Возьми!"- приказываю я..."
Я молчу. Я жду продолжения.
"Эфа? ты еще здесь? Что ты чувствуешь?"
"Здесь. Я чувствую, что перестала тебя ненавидеть."
|