 |
| Симфония для пауз |
|
18-Apr-05 00:16
Автор: Сотник Раздел: Проза |
|
А. Сотник
СИМФОНИЯ ДЛЯ ПАУЗ
ГАСТРОНОМИЧЕСКИЙ КОМПЛЕКС
"Сынок, тебя нельзя сажать за приличный стол, - упрекала мама. - Ты распускаешь руки, ешь как цирковая обезьяна..." С тех пор я не люблю заведений общепита. Рестораны, кафе и столовые отталкивают меня обилием манерно жующих и пьющих людей. Они умело пользуются приборами, салфетками, бесконечными аксессуарами в виде салатниц, соусниц и солонок. Я же всю жизнь вынужден прятаться по углам рюмочных и бистро, поспешно глотая дешевые гамбургеры, бутерброды и прочую подобную дрянь. Мне неловко за свой обеденный стиль. Друзья уже давно махнули на меня рукой и, пригласив на вечеринку, сообщают гостям: "Этот пусть вас не шокирует. Он ест... как бы это сказать... вручную..." И гости вечно смотрят на меня с неким аристократическим пренебрежением.
Дима Ларин удивлялся:
- Как так можно? Это же неудобно.
- На четвереньках, - говорю, - тоже неудобно. А ведь ходят.
- И даже ползают, - застенчиво соглашался Дима.
От чувства вины меня пытался избавить кинооператор Лева Блюм. Он сказал:
- А что тут такого? Джек Николсон, между прочим, вообще по-собачьи жрёт.
И я поверил. Позже выяснилось, что Блюм соврал. Николсон ест, как принято в светском обществе. Однако устои моего гастрономического комплекса заметно пошатнулись.
Словом, мой скепсис был вполне уместен, когда повар Леха Лукинский заявил:
- В наш кабак требуется арт-директор, специалист по джазу. Ты ведь музыкант? Босс тебя ждет.
- Это безумие, - отвечаю.- Я навсегда отобью у него аппетит. А ты потеряешь место.
- Да брось ты. Покормлю тебя в сортире. Там чище, чем на кухне. И люди ведут себя естественнее.
Так я оказался в самом ненавистном для себя месте. Имею в виду ресторан...
Босса звали Карл Цыбульский.
- Мой отец был папой Карла, - сказал он, закидывая ноги на стол. - В нашей семье не хватало только кузькиной матери. Я был голодранец, но с распахнутой, как форточка, душой. Меня учил воровать каждый прохожий, и любой в Одессе может считать себя моим педагогом. Но ни один из них, даже если вырвать ему язык, никогда не скажет, что Карл Цыбульский оставил его, в чем не ходят! Но когда я услышал Гершвина, то понял, что всю жизнь был глухой. И тогда я уехал в Америку.
Цыбульский закурил большую сигару. От него исходил дух неизбежно разбогатевшего шарманщика.
- Там, в Америке, я заработал свой первый миллион. Я приехал на Брайтон-бич и обнаружил все, чего там только нет. Там не было ни одной советской чебуречной. Советская чебуречная - это тетя Циля в халате мясного цвета, много пара и немного мяса с перцем. Я пригласил тетю Цилю с халатом, а все остальное купил. Моя чебуречная стала Меккой, а я - миллионером. А теперь, мальчик, хочешь знать, как я потерял свой первый миллион?
Цыбульский нервно сбросил ноги на пол.
- Ко мне пришел американский инспектор, учуял запах и спросил «уот из ит»? Я ему сказал. Тогда он попробовал и спросил, неужели русские любят жрать эту гадость? Тут мне стало обидно. В любом ихнем «Макдоналдсе» тебя нашпигуют той же прелестью - в чем же разница? Я так и спросил. А он ответил, что Америка - страна свободных людей и чистых желудков, и закон запрещает запекать второсортный фарш во второсортном тесте на второсортном масле. На что я сказал, что в Америке от сэндвичей дрищут не меньше, чем в Советском Союзе от передовиц газеты «Правда». Он все это выслушал и приласкал меня на самую свободную в мире сумму. Так я потерял свой первый миллион.
Цыбульский погасил сигару.
- Это был удар ниже пояса. Но я - не яйцеклетка, а Америка - не боксер. Америка - рефери на ринге жизни. И я поднялся на счете «три». Тем же вечером я нашел объявление, где требовался компьютерный офис, а утром арендовал помещение с электронными ящиками, куда согнал дюжину англоговорящих балбесов, изображающих Эйнштейнов за работой. Когда явился заказчик, я дал ему сигару, а девочка с отшлифованной задницей и чашкой кофе на груди принесла ему бизнес-ланч. И этот образованный прохвост сказал мне: «Мистер Цыбульский. В вас фонтанирует талант организатора. Если к вечеру в вашем офисе будут работать специалисты, а не яйцеголовые дебилы, я отдам вам контракт...» В тот же день я вышвырнул Эйнштейнов и набрал человекообразных. Так я заработал свой второй миллион, и уже никогда его не терял. Теперь же, когда я вернулся и открываю ресторан, я хочу прочистить слух джаз-бэндом. Я знаю, ты играешь джаз, и твои мальчики тоже.
Я кивнул. У меня было много знакомых мальчиков, играющих джаз. Всем им давно перевалило за сорок.
- Собери своих парней, - заклинал Цыбульский. - Скажи им, что я поставлю на сцену белый рояль с надписью «белые клавиши - только для белых», и это будет джаз. А наверху воссядет барабанщик и обложит мир синкопами.
- Скажу, - пообещал я. - Но...
- Деньги - утешение для инвалидов, - перебил меня Цыбульский. - И пусть я плохо слышу, но верно думаю.
Он щелкнул пальцами, и у стола возник официант, похожий на испуганную канарейку.
- Угости мальчика пивом, - распорядился Цыбульский и добавил: - Я открываю ему кредит. В пять долларов.
Я заглянул на кухню. Леха сидел на полу, сложив ноги по-татарски, и ел спагетти. Это зрелище не вызвало во мне отвращения - тем более, что ел он не руками, а лицом. Леха посмотрел на меня пьяными оливковыми глазами:
- Ну, как?
- Странный он какой-то, твой босс. Одесса, Америка...
- Цыба - стукач. Ему папа в Штатах банк в наследство оставил, вот он и перековался. Меломан хренов. Раньше-то, небось, кроме гимна ни фига не знал.
- Ты выпил?
- Я вылечился. Жрать будешь? Есть русский омлет. Не представляешь, как здесь тяжело. Это вам не шубу в трусы заправлять. Не бабушек парализованных щупать.
Леха выпил с алчным вожделением.
- Ладно, - говорю, - мне пора. Цыбульский дал неделю на раздумье и поиск коллектива.
- Притащи ему виртуозов Москвы и ближнего подмосковья, - съязвил Леха.
И тут я понял, что обречен. Уж если Лукинский пессиместичен, то мне и подавно нечего ловить.
- Там старый хер за дальним столиком две лазаньи заказал, - пожаловался он. - Вставил, падла, челюсти, и ждет. А лазанью сделать - это вам не парализованную шубу в трусах щупать...
И, шатаясь, пошел к плите.
Я брел по празднично сияющему Арбату. Мелькали суетливые домохозяйки, любопытные туристы в ярких шмотках, глупые влюбленные. Музыка лилась из маленьких колонок, висящих у входа в кафе. Я мысленно перебирал в голове имена знакомых, способных прийти на помощь, и не находил. Известно: что легко делается - легко и проходит. И я решил пройтись по всем, кто жил в моей памяти. Что и посвящаю собственному забвению...
ИЗ ЖИЗНИ СТРАУСОВ
В Москве все друг друга знают или наслышаны. Главное - искать в правильном секторе. Музыканты найдут заблудшего гитариста, писатели - раба глагола, и так далее. Допустим, нужен сантехник Сенька Фуганков. Заходишь в любое РЭУ, спрашиваешь:
- Как найти "Фуганка"?
- Вы композитор? - раздается в ответ.
- Родственник Морриса Равеля.
- Новослободская, пять...
"Фуганок" - личность легендарная. Пишет мемуары под названием "Прозрение слуха". В юности ему посчастливилось выпивать с Шостаковичем в гастрономе. Сенька с друзьями-алкашами как раз собирал на утреннюю опохмелку. В магазин вошел интеллигентный очкарик. Знакомое лицо. Сенька подвалил:
- Мы встречались?
Тот приподнял шляпу:
- Возможно.
- Может, пили в пятницу у Ботвинника?
Очкарик задумался:
- У Ботвинника? В пятницу? В прошлую - нет.
Фуганков посочувствовал:
- Зря. Там было много. А вид у тебя паршивый. Болеешь?
- Возраст...
- Товарищ, есть шанс подлечиться, - подмигнул Сенька. - Скинемся?
Товарищ скинулся. Фуганков подлетел к продавщице:
- Кралечка, девочка...
- Кларочка, - поправили его, - и, слава Богу, не девочка.
- Мне как всегда: одну беленькую и "братскую могилу". - Он указал на кильки в томатном соусе.
Приятели ждали за столиком в углу. Водку разлили по раздвижным стаканчикам типа "ребра туриста". Консервы открыть не удалось.
Интеллигент обреченно взял стакан.
- Не боись, приживется, - обнадежил Сенька. - Ну, давай знакомиться. Я Сеня, сантехник.
Другой:
- Я Слава. Ботвинник.
Третий:
- Я Вася. Жена говорит, сволочь.
- А я композитор, Дмитрий Дмитриевич Шостакович.
Сенька пожал плечами:
- Ну, не хочешь - не говори...
С годами ему довелось починить кран Хачатуряну, устранить протечку в доме Денисова и обматерить Кабалевского. На композиторов ему везло.
Впрочем, дело не в нем...
Сначала я решил отыскать администратора Вовку Акимова. Когда-то он потрясал своей деятельностью крупные области и отдельные населенные пункты. Являлся с афишами экстрасенса Леонарда Армагеддонского и гипнотизировал жителей города в местном дворце культуры. Акимов и Армагеддонский были одно и то же лицо. Вовка слыл мастером перевоплощений. Их часто видели порознь, и ни разу вместе. Например, директор ДК спрашивал экстрасенса:
- А где Владимир?
- В Поволжье, - небрежно отвечал колдун.
Встречая Вовку, умолял:
- Как бы поговорить с Леонардом? Личный вопрос.
- Маэстро отдыхает. Разрядился.
Лучше всего ему удавалось класть зрителей на битые стекла. Простой прием действовал оглушительно. Экстрасенс измывался над людьми с выдумкой и азартом. Впрочем, бывали и накладки. Однажды он подсунул официантке трешку вместо червонца. Его разоблачили. Он артистично покаялся, но было поздно: мошенника вышвырнули из ресторана. Магистр обиделся:
- Я вас сглажу! Порчу наведу!
Спустя сутки ресторан спалили местные бандиты. Но кудесник уже мчался в сторону Мариуполя. Там он очаровал заместителя мэра - миловидную женщину, благоухающую увяданием. Она называла его Вольдемар. Он предсказал ей блестящую карьеру в Киеве и страстную любовь итальянца. В Киев она так и не уехала. Итальянец оказался Марком Лиснянским из Жмеринки. Но всюду представлялся как Марио. Часть предсказания сбылась...
Внезапно экстрасенсы вышли из моды. На телевидении прекратились сеансы Кашпировского. Чародей потерял актуальность и плоть. Вовка ушел в неприметные, но деятельные администраторы...
Нас представили друг другу в Алапаевске.
- Я могу тебя зажечь, - сказал он. - Если звезды зажигают...
- Кому это нужно? - возразил я. - Продукты - другое дело...
- Ты навел меня на мысль. Предлагаю шоу. "Парад дефицита". В антракте - докторская колбаса и столичная водка. Сто грамм в руки. Народ обалдеет. А мы смоемся до окончания шоу...
...Я решил: Вовка вполне подойдет на роль администратора. Главное - чтобы его не убили раньше, чем найду. Звоню Юрке Казакову, Вовкиному партнеру по смелым делам.
- Он жив, - успокоил Юрка, - поэтому исчез. Если убьют, покажу могилу. Хочешь, справки наведу?
Через день сообщает:
- Он в Питере. Разводит страусов.
- Вряд ли они поддадутся.
- Еще как! Пиши телефон...
Набираю номер. Слышу знакомый энергичный голос:
- "Биг Страус" на проводе.
Излагаю суть дела. Вовка вздыхает:
- Не могу. Меня не поймут. Это же страусы...
- А кенгуру, - говорю, - поняли бы?
- Причем тут кенгуру? Кредиторы не поймут. У меня яйца тухнут. Хочешь - приезжай. Если что, могу выслать.
- Что?
- Яйца страуса. Большие, как у слона. Пристроишь по кабакам.
- Я подумаю.
- А перья для танцовщиц?
- И так спляшут.
- У вас что, всюду стриптиз?
Мы распрощались. Первый блин, как и положено, получился комом. Спустя полчаса явился Сенька Фуганков. На лице страдание трезвеющего алкоголика. Кричит:
- Сань, я рукопись тебе принес. Поправишь?
- При наличии времени.
- Я в смысле, нальешь?
Налил. Он выпил, закусил соленым огурцом, откинулся на спинку кресла. Сфамильярничал:
- Вспомнил Диму Шостаковича. Бывало, выпьет, и - за рояль. Пятнадцатую симфонию писал, не просыхая.
- Мне, вообще-то, некогда, - предупредил я.
- А ты не суетись, - назидательно сказал Сенька, - тогда все получится. Хочешь, заряжу тебя на успех? Я Чумака знаю, батареи ему менял. Он мне лосьон подарил. Я берегу, по глоточку принимаю. Будешь?..
Зачем нам вера в чужие чудеса? И разве наше существование не есть чудо? Просто мы не умеем его ценить. Но есть шанс научиться...
ВЕЧНОЗЕЛЕНЫЙ ГОША
Коммуналка начинается после третьего звонка. Дальше - грохот опрокинутой кастрюли, «кого еще черт несет», и едва слышный шелест шагов вечнозеленого Гоши.
Гоша курит марихуану. Выращивает коноплю в цветочном горшке и курит. Считает себя адептом растений, мичуринцем. Пока адепт возится с задвижкой, «звонок номер два» - дышащая парами портвейна соседка Октябрина по кличке «Дракон» - толкает речь:
- И главное: все мужики да мужики. Хоть бы баба какая зашла. А то и выпить не с кем.
- Мы - индейцы, - говорит Гоша. - Чингачгуки и шаманы. Посредством магии открываем чакры.
- Я в магию не верю, я верю в половник! - заявляет Октябрина и остается у порога взглянуть на меня.
Я вхожу в коридор и вдыхаю едкий влажный пар. Октябрина отбеливает белье.
- Привет, - сказал Гоша. - Проходи. - И плавно полетел по коридору в свою комнату. Ходить он не умел, а именно летал. Низко, но надежно.
Я проследовал за ним в задымленную, и оттого тесную комнату. Она напоминала убежище еретика, выжившего одновременно в мире и из ума. Закрыв за мною дверь, Гоша преобразился:
- Саня, я понял, отчего весь мир пахнет дерьмом!
- Ну, и?..
- От совести. К примеру, мне надо в уборную, я пошел и отлил. Так вот, Саня: совесть ссать не умеет, она умеет только срать!
- А как же, - говорю, - цветочки, запахи любви, красавицы?
- Макияж, Саня, косметика. Кто больше всех в мире знает о косметике?
- Кто?
- Мумия Ленина.
- Допустим. - Меня уже опьяняет дым марихуаны. - А как насчет запретных плодов?
- Шоколадка, смазанная калом - уже не шоколадка, а дерьмо. Посмотри в окно. Что ты там видишь?
Я посмотрел.
- Красивую женщину с хорошей прической.
- Нет, - уточнил Гоша. - Ты видишь хорошо уложенную женщину.
Он так и сказал: «хорошо уложенную».
- Давно ты спал с женщиной? - спросил я.
- Месяц назад ей было нельзя. Не надо грязного фрейдизма. Советский народ утверждает, что каждый мужчина должен построить дом, вырастить сына и посадить дерево. Придет время, и у меня будет дом с обитой крышкой. В этом случае мне дадут собственный участок. Сына я посадил. А дерево - вот оно. - Гоша указал на конопляный куст. - Сначала оно дало росток, потом потянулось лестницей в небо. Хочешь курить?
- Я бросил.
- И правильно. Лестница не выдержит двоих.
- Может присядем? - предложил я.
- Конечно! Садись, куда хочешь.
«Куда хочешь» означало на топчан. Другой мебели у Гоши не было. Когда то у него были стол и стулья, фортепиано и жена; потом был развод. Сын остался с матерью, вырос, как выражался Гоша, «пригретым отморозком», и сел за квартирную кражу.
- И ведь куда залез! - сокрушался Гоша. - К пенсионерке с голосом сирены. Нет, чтобы в Грановитую палату...
- Я хочу создать джаз-бэнд, - робко начал я.
Гоша молча набивал травой папиросу.
- Слышишь?
- В отличие от Бетховена я не глухой, - заявил Гоша, закуривая. - Принеси водки.
- Денег нет.
- Нет денег - нет и джаз-бэнда. Партитура, как амбарный замок, ничто без ключа. Скрипичный ключ - это вам не отмычка в расчете на талант. Вот был у меня талант...
- И сейчас есть, - почему-то сказал я.
- Сейчас у меня не талант. Сейчас я знаю, что он у меня был.
Я тихо встал, направился к двери.
- В следующий раз пользуйся моим звонком, - сказал Гоша.
- Я же звонил три раза...
- Да. Но не в мой звонок. У «Дракона» - си-бемоль, а у меня - ля. Чистая ля. Понял?
ДРОБЬ НА ДЕРЕВЯННЫХ ЛОЖКАХ
Женя Забудько обладал вопиющей фамилией, но при этом был злопамятен. Мог, например, позвонить в два часа ночи и сказать:
- Ладно, я тебя прощаю.
- За что?
- Помнишь, как ты меня послал?
- Когда?
- Два года назад. Считай, что ничего не было.
- Ты знаешь, который час?
- Ну, хорошо. Я тебе припомню… - и повесить трубку.
Женя был барабанщиком. В начале восьмидесятых расклеил объявление «Учу стучать». К нему пришли. Позже он сокрушался:
- Скажите, кто над кем издевается: власть надо мной, или я над советской властью?
С ним постоянно происходили дикие случаи. Однажды, играя на похоронах, он пьяный упал в могилу. Его вытаскивали со словами «что, не видишь? Тут уже занято!».
- Нигде покоя нет, - жаловался Женя.
Внезапно оркестр распустили, Женя остался без работы.
- Народ ненавидит Шопена! - восклицал он. - Видите ли, веселее хоронить в тишине! Никакого уважения к покойнику.
Впрочем, грустил он недолго. Москву захлестнула клубная лихорадка, и его способности расцвели, как сорняки в компосте. Женя собрал группу «Молчание ягнят». Именно тогда он пригласил меня спеть в театре мимики и жеста. Я спрашиваю:
- Издеваешься?
- Ничуть. Там классные телки, и чуваки на шестисотых. Бабками швыряются только так! И потом, кто сказал, что - немые? Шумные - оглохнуть можно!
Я приехал, как и договаривались, к восьми. Женя встретил меня отчаянной жестикуляцией.
- Ладно, - говорю, - болтай, не стесняйся.
- Представляешь, они слова воспринимают по губам, а музыку по низким частотам.
Я осмотрелся. Помещение напоминало чаплинскую декорацию. Судя по зрительской мимике, здесь разгорались нешуточные страсти.
Ко мне подошел мужчина с внешностью злодея-любовника.
- Э… ф-фы… б-бу… пэ-э? - сказал он.
- Он спрашивает «это вы будете петь?» - перевел Женя.
Я кивнул. Злодей-любовник достал из кармана сто долларов:
- Э… фа…
- Бери, это тебе, - пояснил Женя с видом полиглота.
- Ладно, я уже понял.
Рядом с нами энергично размахивали руками трое молодых людей. Заметив на себе мой любопытный взгляд, они спрятали руки в карманы и затаились.
- Боятся проболтаться, - цинично заметил Женя.
Зал живо заполнялся темпераментной молчаливой толпой.
- Я открыл гуманную концепцию, - философствовал Женя. - Искусство ассоциаций. Музыка - глухим, живопись - незрячим.
- И что тут, - спрашиваю, - гуманного?
- Очень просто. Музыка - это вкус, цвет - это запах. Органы вкуса и обоняния есть у любого индивида.
- По-моему, пахнет ницшеанством.
- Ну, скажи, с чем у тебя ассоциируется коричневый цвет? Только без пошлости.
- Если без пошлости, то с тобой. У тебя коричневые джинсы.
Женя обиделся:
- Ты это зря. Я тебе серьезно. Представь, «Последний день Помпеи» - это томатный сок, а «Реквием» Моцарта - хвойный дезодорант.
- Почему хвойный?
- Венки, старик, венки и слезы…
В тот день мне аплодировали молча.
Спустя полгода Женя бросил своих безмолвных ягнят и стал играть на ложках в казачьем хоре. Большего ему не доверили. Жаловался:
- Искусство погрязло в интригах. Театр начинается с сортира.
Затаив обиду на барабанщика, Женя втерся к нему в доверие и убедил срочно эмигрировать в Америку. В итоге, прилетев на гастроли в Сиэтл, половина хора изъявила желание остаться в Штатах. Предательская эмиграция отозвалась болью в Женином сердце. Он вернулся на родину весь разбитый.
- Я подозревал, что они подонки, - признался он, - Я соберу пресс-конференцию и устрою скандал. Я забрызгаю их грязью, они не отмоются…
- Мне нужен барабанщик в джаз-бэнд, - грустно сообщил я.
Женя преобразился:
- Старик, тебе крупно повезло, я свободен как птица. Кстати, сколько денег?..
- Ну вот, и ты о том же. Где твой хваленый кураж, где творческий азарт?
- Они есть, старик, они внутри. Кстати, с чем у тебя ассоциируется дерьмо?.. Ладно, я тебя прощаю...
ХОРОШО ПРОПИТЫЙ САКСОФОН
Иная легкость бесплодна в силу своей никчемности.
Ваню Котлова звали Котлованыч. Он был шустрый мужчинка, брызжущий талантом словоблудия. Прозвище подчеркивало глубокий провал в логике его мыслей, ибо говорил он исключительно ради красноречия. К тому же, он был удивительно похож на вождя мировой революции. Долгое время Котлованыч брился и хипповал, протестуя против собственной внешности. Однажды он даже пел в церковном хоре, но бунтарская натура расстроенно взыграла, когда батюшка попросил его не фальшивить.
- Не блядомудрствуй, отец Апокалепсий, - сказал Котлованыч, и тут же был отправлен с миром за пределы храма.
Года два назад он смирился с оригиналом, купил себе кепку, костюм-тройку, ботинки старого фасона, и спустился в переход на Манежной площади, где картаво спел матерные частушки. За каких-то пару часов иностранцы завалили Котлованыча долларами. Ваня щедро поделился с местной милицией, и сразу получил право петь в любое время, не стесняясь в выражениях.
Безоблачная жизнь солиста длилась почти месяц, покуда его не вычислили двойники-конкуренты. Веселая компашка, состоящая из Ленина, Карла Маркса и Николая Второго, изловила Котлованыча у памятника Минину и Пожарскому, завела в подземку за храмом Василия Блаженного, и приятно поглумилась, изрядно попортив певцу портретное сходство. Зализав раны, Котлованыч претворил в жизнь план изощренной мести: он подстерег пьяного Маркса у гостиницы «Интурист» и выдрал приличный клок бороды, Николаю же Второму сломал челюсть у Музея Революции. Конкурент Ленин пропал сам. С тех пор Котлованыч ощущал себя монополистом, изредка с неприязнью поглядывая в сторону мавзолея.
Я встретил Котлованыча в Отрадном. Он понуро сидел у пивной бочки и, мучительно сглатывая, наблюдал за безразличным продавцом, меланхолично потягивающим пиво из пластмассового стаканчика. Рядом с вождем восседал огромных размеров черный кот. На его боку большими белыми буквами было написано: КОТ. Котлованыч узнал меня, приободрился:
- Саня! Тыщу лет! - И тут же погас.
- Мне говорили, ты завязал с выпивкой.
- Я запутался. Но развязал, - объяснил он. - Блажен обильно пьющий и скудно закусывающий. Щедрость не в том, что глотаю, а в том, что изливаю наружу. Знакомься: вот моя капельница. - Котлованыч указал на трехлитровую банку, стоящую под пивной бочкой. Скупыми слезами в нее плюхались мутные капли. - А это Карацупа. - Ильич снисходительно потрепал кота по загривку. - Пограничник встает в шесть утра.
- Ждешь отстоя пены? - спросил я.
- Эпоха застоя закончилась, началась эра отстоя, - грассируя, ответил Котлованыч. - Это лет на сто, не меньше. Купи ампулу, не то сгорю от вербальной опустошенности! Карацупа, стереги стратегический запас!
Кот лениво зевнул, изобразив эсеровский прищур.
Мы подошли к ларьку, купили чекушку. Котлованыч опустошил бутылку и резюмировал:
- Ни капли для врага!
Я попробовал сменить тему:
- А ты поправился.
- Я опух с голоду, - пожаловался Котлованыч. - Хлеба нет, масло приходится намазывать прямо на колбасу. Сначала мы жили бедно, потом нас обокрали. Сперли, падлы, саксофон.
- Есть работа, - снова рискнул я. - Приличный ресторан, картавый хозяин.
- Я же говорю: буржуи стащили орудие пролетариата. Знали, гады, что я пьяный...
Котлованыч внезапно вскинул голову и, выбросив руку вперед, отчаянно возопил:
- Ленин жив и желает фотографироваться!
Тут же подвалил иностранец и на ломаном русском спросил:
- Сколько рублей есть фото?
- Четвертной, - твердо ответил вождь.
- А на свой пленка?
- Чет-верт- ной! - Котлованыч громко отрыгнул. - Пардон, товарищ: бурлак в трясину провалился.
Товарищ поморщился и слинял.
- Закошмарить и расстрелять! - крикнул вдогонку Котлованыч. - Саня, накорми вождя.
- Что будем есть?
- Завтрак Ильича: сухари, морковный чай.
Поблизости располагалось летнее кафе типа мурлычки, где кучковались местные алкаши - друзья Котлованыча. Ваня пользовался у них глобальным авторитетом. Жуя обжигающий холодом чебурек, он изрекал революционные обращения:
- Петрович-ментозавр, порви с охранкой! Налей вина, наймит капитализма!
Сорвав аплодисменты, Котлованыч посерьезнел:
- Нет, Санек. Прощай, хорошо пропитый саксофон; заглохни, муза; истощись, вдохновенье! Здравствуй, надувное бревно! Пойми, пособник Чемберлена, тебе не осчастливить гегемонов.
Я пожал ему руку:
- В любом случае, заходи в гости.
- Всенепременно, батенька, всенепременно! А теперь - прости: меня ждут на заседании Совнаркома. С юга подуло теплым ветром. Это Деникин взял Орел и поджаривает там красных...
И Котлованыч с криком «Здорово, контра!» энергично перелетел за соседний столик…
Спустя полгода я видел его на Красной площади в окружении истаскавшегося Сталина, и Гитлера с подбитым глазом. Котлованыч весело махнул мне рукой:
- Саня, тыщу лет!.. Есть дело. Хочешь переодеться Пушкиным?..
КОШАЧИЙ ПРАЗДНИК
В наше время люди редко назначают встречи, предпочитая телефон. Так проще объясниться в любви или соврать. Некоторые умудряются забеременеть и даже подраться.
Мишка Пидан позвонил спозаранку:
- Срочно приезжай, у меня вечеринка.
- Сейчас девять утра.
- Ну, утренник. Здесь Цедик, Мисевич и Ритка Дорфшустер.
- Ясно, - говорю, - вся Русь собралась.
- Так ты едешь?
- Куда деваться. Тем более, у меня к тебе дело. Только не по телефону...
Фамилию Пидана вечно перевирали. Можно представить, как. Чувствовалась тяга народа к заборному творчеству. Так что Мишке жилось нелегко. Он отучился по классу контрабаса, служил сверхсрочником в военном оркестре. Играл на бас гитаре. Обладал приличным баритоном, но трезвым петь не умел. Поэтому, когда ему приказали исполнить песню в юбилейном концерте, напился, что называется, "в зюзю".
Ведущий, как и положено, с цирковым пафосом объявил:
- "И вновь продолжается бой"! Солист Михаил Пидан!
В зале подло хихикнули. Кто-то в первых рядах весело ругнулся матом. Мишка вышел развязной походкой. Встал на авансцене. Укротил свистящий микрофон. Вскинул голову, приняв образ зоркого провидца. Дирижер взмахнул палочкой. Поначалу все шло хорошо. Пидан целеустремленно смотрел вдаль, угадывая в ней контуры надвигающегося коммунизма. Но на последнем припеве произошло то, что певец и сам потом не смог объяснить. Вероятно, в нем взыграл шестой стакан портвейна. Хор спел:
И вновь продолжается бой,
И сердцу тревожно в груди,
И Ленин такой молодой...
Солист должен был завершить фразу словами "и юный Октябрь впереди". Однако вместо этого неожиданно подпрыгнул, притопнул ногой и истерично заорал:
Эх, в красной рубашоночке,
Хорошенький такой!..
Зрители оцепенели. Дирижер выгнулся, будто в спину вонзили ятаган. Мишка же, как ни в чем не бывало, пустился в пляс, и вприсядку ускакал за кулисы. Там его скрутили и отправили на гауптвахту. Допрашивал Пидана особист Протасов по кличке "Атас". Его круглое лицо напоминало неочищенную репу.
- Вы понимаете, что совершили идеологическую диверсию? Да еще в нетрезвом виде! - сообщил особист.
Мишка молчал.
- По чьему заказу?
- Музыка Пахнутовой, слова Добронравова.
Мишка держался как опытный шпион.
- Пахмутовой, - поправил его Протасов. - Вы даже здесь не можете прилично издеваться.
Особист пошелестел бумагами, что-то записал. Внезапно прищурился и доверительно шепнул:
- Признайся, Миша, а ведь двадцать седьмой съезд тебе не по душе...
- Я к семидесятой отношения не имею!
- Имеешь, имеешь, - успокоил Протасов. - Глумиться надо с умом. А ведь идеологическое извращение ведет за собой сексуальное. Кстати, как у тебя с этим?
- Нормально, - простодушно ответил Мишка, - раз в неделю, как и положено.
Особист снова что-то записал. Потом улыбнулся:
- Как его зовут?
- Кого?
- Ну, того человека, с кем вы...
- Женя. Жена...
- Ага, так и запишем: "ваш партнер Евгений является пассивным гомосексуалистом", - сделал вывод Протасов.
- Кем?!
Мишка угрожающе привстал. Особист поднял голову и спокойно произнес:
- Вода на подоконнике в графине. Советую, полегчает...
Через неделю Пидана уволили из армии. Он стал диссидентом. Выставлял транзистор в окно и включал Би-би-си. Жители жаловались участковому. В милиции Мишка делал программное заявление:
- Долой Кобзона! Даешь группу "Заебитлз"!
Его штрафовали за сквернословие в общественном месте. Пидан не унимался:
- Это антиобщественное место!
Мишку выдворяли на улицу, но он обещал вернуться с демонстрацией протеста.
Вскоре грянул августовский путч, на диссидентов перестали обращать внимание. Мишка устроился бас гитаристом в группу "Сталкер". Мы встретились в Мурманске на гастролях. Дело было зимой. Нас поселили в двухместном номере гостиницы "Полярные зори". Администраторша, подавляя смущение, предупредила:
- Очень прошу вас после одиннадцати вечера не смеяться...
Пидан оживился:
- А плакать можно?
- Умоляю, у вас на третьем этаже дежурит бабушка. Она в маразме. Думает, если в номере смеются, значит там...
- Курят гашиш?
- Нет. Как бы деликатнее сказать... Совершают половой акт...
- Мы натуралы, - оскорбился Мишка. - И к тому же алкоголики. Рожденный пить, не может трахать.
Администраторша успокоилась.
Отработав последний концерт, мы решили устроить сабантуй. Пидан привел двух не отягощенных воспитанием девиц; я купил шампанское и водку. Закуски на столе почти не наблюдалось. Я мрачно пил, Пидан веселил поклонниц. Иногда те задавали проблемные вопросы. Например, трудно ли живется на сцене?
- Трезвым - очень, - жаловался Мишка. - А вот маханешь стакан, другой...
- Много ли у вас любовниц?
- Если не считать Софи Лорен и Катрин Денёв...
Девицы ржали, как голодные клячи. В дверь постучали. Я открыл. На пороге стояла сухонькая старушка, ее маленькую голову покрывала серая шаль.
- Уже одиннадцать часов, - строго сказала она. - Рекомендую успокоиться и не хулиганить.
Я пообещал. Ржание усилилось. Мишка перешел на неприличные анекдоты. Водка лилась рекой. Через полчаса дверь содрогнулась от бешеного стука.
- Ну, все, - говорю, - досмеялись. Это ОМОН...
Мишка выпроводил девиц на балкон. Подал шубы:
- Покурите там, а мы разберемся.
Я снова открыл дверь. В комнату ввалился пьяный барабанщик Димка Строганов:
- Мужики, у вас тут весело, я тоже хочу. А куда девчонок дели?
- Да Мишка их на балкон отправил.
Димка вытаращил глаза:
- Он что, дурак? Здесь нет балкона!..
Пидан бросился к окну. Девицы возились в сугробах тремя этажами ниже.
- Убыли, - загрустил Мишка. - Обе две. Не везет нам сегодня...
Я посмотрел вниз. Из сугробов отчетливо донеслось:
- Чтоб ты сдох, козел вонючий!
- Мишка, - говорю, - они с тобой прощаются.
Пидан вяло помахал им рукой:
- Обиделись. Низко пали. Хорошо, зима снежная...
С Цедиком Мишку связывала двусмысленность фамилий, с Мисевичем - национальность, с Дорфшустер - еще и жена, со мной - исключительно пьянки.
Спрашиваю:
- По какому поводу праздник?
- Муське семь лет исполнилось. Будь она человеком, в школу бы пошла. Но она кошка.
- Еще не поздно пристроить.
- Она дура. Гадит где ни попадя... Какое там у тебя дело?
Я изложил. Пидан задумался:
- В принципе, можно. Музыка, женщины, водка. Только жена будет против.
Женька устроила истерику:
- В кабаках работают лабухи и лохи! Миша - великий музыкант. Он с Рэем Чарльзом играл.
- И пил тоже, - добавил Мишка.
- Алкаш, - зло сказала Женька. - Выпьем за Мусино здоровье?
- Я попробую уговорить, - пообещал Мишка. - Только выпью...
- Не надо, и так ясно...
Кошка прыгнула мне на колени, оставив на брюках рыжую шерсть.
- Ты ей понравился, - радостно сообщил Пидан. - Спрячь ботинки, а то обоссыт.
- Ни к чему. Мне все равно пора.
- А мог бы нажраться. Ты кошек любишь?
- На растоянии.
- А я вблизи. Сань, задуши Мусю. Я спаниель хочу купить...
БЕДСТВИЕ В МОРЕ ЗВУКА
Вы смогли бы полюбить человека исключительно за его фамилию? Боря Чертков смог. Влюбился в итальянскую актрису. Звали ее Моника Скатини. Правда, он ни разу ее не видел, зато при каждом удобном случае говорил:
- Ты ведешь себя как Моника Скатини.
В этом было что-то трогательное.
С Борей мы познакомились в Питере на фестивале "Шлягер года". Было это в начале девяностых, во времена моего романтического увлечения шоу-бизнесом. Я неустанно носился с русским шансоном, пытаясь возродить забытый всеми жанр. Пел свои песни. Друзья говорили, хорошо, завистники похлопывали по плечу со словами "хромаешь в теме, плаваешь в нотах..." Теперь шансон поют повсюду. Я чувствую себя игрушечным пророком...
Мой директор Сергей Асадов запрещал пить. Настолько вошел в роль, что даже закодировался. Вскоре его поразил нервный тик: он все время плевался в разные стороны. И ничего не мог с собой поделать. Я называл его "человек дождя". Постепенно им овладели навязчивые идеи: он вообразил, что может двигать взглядом предметы. Поначалу у него не получалось, и тогда он стал мошенничать. Прикреплял к тыльной стороне ладони спичечный коробок и якобы нечеловеческим усилием воли поднимал его вертикально. Девиц это восхищало. Каждую ночь он ублажал новую поклонницу. Из его номера вечно доносились стоны, лишенные целомудрия. Моему же питейному пристрастию Серега яростно препятствовал. Едва стоило приблизиться к стакану, как раздавалось:
- Бодун убивает целые страны!
Я подчинялся.
А тут он объявил:
- Едем на фестиваль.
- Обмоем, - говорю, - это дело.
- Что будешь петь?
- Для начала сто грамм "Мартини".
- При чем тут "Мартини"? Я же сказал - петь, а не пить. Мне, к примеру, нравится "Милашка".
Песня была пустой и безвкусной. Я написал ее по настоянию Сергея. Когда принес текст, директор расплевался:
- Больше иностранщины, а не матерщины. Зачем ты материшься в песнях? Тебе что, в жизни мало? Тащишь на сцену каловые массы своей души. Хватит материться. Обильнее цитируй французский.
- Я по-французски не ругаюсь.
- Вот и не надо. Используй образы Ренуара, Фернанделя. Придумай что-нибудь...
Я придумал. Получилась жуткая атмосфера канализационного люка, ведущего в кафешантан. Звучало это так:
Милашка,
амурная пташка...
Божественный велюр,
бонжур, лямур, тужур...
И так далее...
В итоге мне удалось поднять пошлость до заоблачных высот. Серега послушал и одобрил. Премьера шедевра состоялась в Рыбинском дворце спорта. Меня не покидало подозрение, что зрители, сговорившись, прячут за пазухой тухлые продукты с местной птицефабрики. К великому же удивлению, толпа встретила опус детским визгом. Некоторые плясали в креслах и даже приглашали дам на стационарный танец. С того момента я окончательно перестал понимать отечественный шоу-бизнес.
И вот теперь директор сказал:
- Мне нравится "Милашка".
- А мне, - говорю, - Милан.
- Мне надоел твой жесткий мужской юмор. Песня утверждена продюсером фестиваля.
- Зачем тогда спрашиваешь?..
Так мы оказались в Питере. Фестиваль был обставлен как пышное духовно-светское событие. Его освещали в прессе, на телевидении и в радионовостях. Ледовый дворец был переполнен. За кулисами жарко светили юпитеры, кругом суетились операторы; ассистенты режиссеров, широко жестикулируя, кричали на непонятном мне языке. То и дело мимо проходили знаменитости: Боярский в шляпе и без шпаги, группа "На-На" с тимуровскими улыбками, упитанный до корней волос композитор Корнелюк. Все они здоровались и целовались друг с другом, тщательно избегая меня. Серега куда-то делся. Чтобы не терять время, я удалился в гримуборную. Переоделся, наложил тон; решил, что замаскировался вполне прилично. Тут ворвался Серега и заорал:
- Где тебя носит? Идем давать интервью!
Его кипучесть раздражала, но делать было нечего. Надо же как-то зарабатывать имя...
- Имя - это деньги, - внушал Серега, - но для тебя они губительны. Поэтому я директор, а ты - скромный артист.
Мы прошли в бар. Там меня ждал до боли живой ассистент режиссера и смертельно утомленная ведущая.
- Это вы? - спросил ассистент.
- Нет, я вам кажусь.
- Отлично. Пройдемте в кадр.
Ведущая смотрела на меня взглядом больного хирурга. Я казался ей жалким и обреченным на забвение карликом.
- Поехали! - воскликнул ассистент.
Ведущая преобразилась. Сверкнула рядом дорогих зубов. Задушевно спросила:
- Разве шансон бывает русским?
- А опера?
Она растерялась, сказала "стоп!", раздраженно выдохнула:
- Вопросы тут задаю я.
- Понял, начальник. Кость к черепу...
- Что за кость? Начнем сначала... Разве шансон бывает русским?
- Разумеется.
- Как же так?..
- Да так уж...
Словом, разговор приобретал все более размытые формы. Вопросы рушились сами собой. Ответы шокировали издевательской непосредственностью. Например, она спросила:
- Как вы находите наш город?
Я сказал:
- По карте.
Светской беседы не получилось.
Серега негодовал:
- Какого хрена ты выпендриваешься?
Между прочим, меня все время упрекали в излишней нескромности. Не понимаю, как нескромность может быть излишней. Кому нужна плоская личность? В музучилище у меня не приняли зачет по композиции. Я написал универсальное сочинение. Оно называлось "Симфония для пауз", и полностью из них состояло. Его можно было исполнять на любом инструменте, и даже хором. Паузы были целые, четвертные, восьмые с точками, тридцать вторые триоли. Я считал тишину вершиной музыкального искусства. Достиг в пьесе наивысшего пафосного накала. Чувствовал себя философом. Замысел был разрушен воплями композитора Дунаевича (возможно, он знал, что я называл его Недодунаевским):
- Пижонам не место в музыке. А вы, молодой человек, как раз - пижон!
Но во мраке шоу-бизнеса мне удалось нащупать укромный уголок. И вот теперь директор возмущался:
- Ты ведешь себя... ведешь себя как...
- Моника Скатини, - донеслось из-за спины.
Я обернулся. На меня смотрел длинный волосатый тип в кожаной куртке "мечта мазохиста". Волосатик протянул руку:
- Боря. Боря Чертков.
Я поздоровался.
- Ты правильно делаешь, - сказал Боря. - Не слушай никого. Все уроды. Зато в баре дают халявный коньяк. Прильнём?
Серега по лошадиному замотал головой. Было впечатление, что его оседлал пьяный ковбой.
- У нас концерт! - воскликнул он, начиная плеваться.
Боря возмутился:
- А у меня что? Поминки по Алле Пугачевой? Напиток бодрости не повредит. Санёк, ты идешь или бредишь?..
Мы с Борей протиснулись к стойке бара. Серега растворился в толпе бешеных администраторов.
- Не понимаю, на фига я здесь? - жаловался Боря.
- И ты тоже?
- Дело в том, что слава мне на хрен не нужна. Я скрываюсь от алиментов. Так что, сам понимаешь, лишняя засветка - и привет. У меня тройня. А бывшая жена - стерва и сука. Пока гастролирую - ни один мент меня не возьмет.
- А дома?
- Квартиру я продал. Тусуюсь у друзей, подружек. В общем, ты понимаешь... Будь здоров...
Боря рассказал, что однажды "бывшая" застукала его за кулисами Дома Культуры завода "Серп и молот". Увидела знакомое имя в афише и пришла. Кинулась на Борю и стала душить. Все подумали, страстная поклонница выражает признательность любимому артисту. И даже позавидовали. Боря дал ей в глаз и смылся. Запретил администраторам заявлять в афишах свою фамилию.
- Ты же понимаешь... - заключил Боря.
Серега появился так же внезапно, как и пропал. Возопил:
- Тебе работать через пять минут, а ты!.. Если что, я не отвечаю...
Я вышел на сцену, спел свою абракадабру. Коньяк сделал черное дело: мне совсем не было стыдно. Боря встретил меня за кулисами.
- Тоже поешь дерьмо? - спросил он.
- И пью то же самое.
- Валить надо отсюда.
- Поехали.
- Я имею в виду, из "совка". Там Блэкмор и Джексоны, Синатра и Хьюстон, Танго и Кэш...
Мы вернулись к барной стойке...
В тот вечер Боря едва стоял на ногах. По сцене прыгал, как дикий мустанг. Зал проводил его овацией.
Серега обиделся. Не разговаривал со мной дня три. Пытался двигать предметы. Потом утверждал, что впервые в жизни разбил взглядом лампочку в туалете. Я же предпочитал общество Бори. Разумеется, с обильным возлиянием. Позже наши пути разошлись. Серега начал выпускать какую-то громкоговорящую технику. Она горела при каждом удобном случае. Усилители дымились, распространяя вокруг себя стойкий запах скорого поезда. С годами к Серегиным плевкам добавилось сморкание и нервное поддергивание штанов...
Боря стал звукорежиссером. Работал в звукозаписывающей студии. Его ценили за тонкий слух и страсть к извращенным идеям.
Я вспомнил о нем совершенно случайно: попалась на глаза старая программка того самого фестиваля. Позвонил в студию. Полуженский голос ответил, что Боря здесь, но занят.
- Он пьет, - сказали мне. - А трезвым не работает принципиально.
Ладно, думаю, навещу.
Студия размещалась в пятиэтажном доме на Профсоюзной. Четыре комнаты были захламлены аппаратурой. Некоторые микрофоны, возможно, помнили руки Бернеса. Боря встретил меня со стаканом вермута в руке.
- Веду беспорядочную жизнь, - сообщил он. - Как Моника Скатини.
- Ты оригинален.
- Все так говорят. Сейчас записываю группу "Непросыхаемые". Неслыханное дерьмо...
- То есть, ты занят?
- В смысле, выпить? - оживился Боря.
- Поработать. Звукорежиссером. В кабаке на Арбате. Хозяин хороший. Бывший стукач.
- Санёк, будь ты банкиром, пошел бы работать на говновозе?
- Я и есть ассенизатор.
- Знал, что ты поймешь. И так терплю бедствие в море звука. А тут еще музыку записывать для рекламы... Засада полная... Недавно останавливает меня мент. Требует документы. Показываю. "Чем, - говорит, - занимаешься?" Отвечаю: "Музыку к роликам пишу." А он, мудак: "На хрена, - говорит, - кроликам твоя музыка?.." А помнишь, как мы в Питере?..
Воспоминания служат наркозом болезненной действительности. Последнее настолько реально, что подчас даже не способно огорчить. Как никогда не увиденная мной Моника Скатини...
УХО
В детстве раз в году мне оттягивали уши. В день рождения. Все стремились к ним прикоснуться и оттянуть. Ровно столько раз, сколько лет мне исполнилось. Если девять - значит девять. Уши краснели и распухали. Каждый год я ждал этого дня с ужасом, а одноклассники - с дружеским злорадством. Почему-то считалось, что эта экзекуция продлевает жизнь, укрепляет здоровье и увеличивает вес. Я так не считал, но никто меня не слушал. Все думали, я стану гигантским слоноподобным кроликом. Жизнеспособным и плодовитым. Уши мои крепчали, слух тоже. Занятия музыкой стали отягощать. Фортепиано казалось зубастым монстром, скрипкой хотелось забить гвозди. Словом, во мне росли оппортунистические настроения. Съездив в "Артек", я узнал, что такое оппортунизм. Но об этом позже...
Танька, Танечка, Танюша...
Она была моей первой... Не любовью, нет. Просто первой. Мы уединялись с ней в аудитории. На рояле. Это было не этично по отношению к нарисованному Бетховену, взирающему со стены. Бетховен - портрет, а Танька - со мной. (Встретит он меня однажды на том свете...) Когда-то она занималась в цирковом классе. Можно себе представить, что мы вытворяли. Это была соната...
Внезапно она начинала рыдать:
- Я все осквернила.
- Да что ты, - отвечал я, - наоборот, восполнила. А я утратил.
- Тебе хорошо смеяться. Я ведь не дура.
Мы встречались с ней четырнадцать раз в неделю. Или пятнадцать. И всякий раз повторялось то же самое: соната, рыдания. Что удивительно: она не забеременела. Когда я об этом обмолвился, возмущенно подчеркнула:
- Заметь, ни разу!
Как будто можно забеременеть второй раз, минуя первый.
Потом были бесконечные сессии, встречи наши стали редки. Чуть позже появились Ленка, Верка и та, что играла на арфе. В общем, мы расстались. Незаметно и без обид. Правда, Танечка еще лелеяла надежду: слабую и по-женски обидчивую, но - надежду. Теперь я могу ее понять.
Спустя годы, мы получили дипломы и разошлись. Думали - навечно. Перезванивались. Целовали друг друга по телефону. Танька говорила:
- У меня дома висит тот же Бетховен. Смущает. Так на тебя похож. Такой же лохматый. Что мне делать?..
- Купи его бюст, а портрет выброси.
- Я фильм "Бетховен" смотрела. Там собака - вылитый ты...
Танька выпала из моей жизни, занялась бизнесом. Покупала, перепродавала. Открыла ларьки. Несколько раз ее грабили. Воровали ларьки вместе с их содержимым. Однажды похитили даже с продавцом. Погрузили на "Камаз" и увезли. Наутро продавец оправдывался:
- Я просто соснул...
- Вот и соси, - интеллигентно сказала Танька.
Постепенно дела ее пошли в гору. Она даже спонсировала какую-то книгу. Опус назывался "Наедине с Брахмапутрой". Танька думала, что Брахмапутра - это композитор. Ах, да, я забыл сказать, что она училась на вокальном. И никогда не кричала во время ласк. Закусывала нижнюю губу и сладко постанывала, как во сне. Я удивлялся:
- Почему ты молчишь? Все вокалистки кричат.
- И много ты перетрахал вокалисток?
- Не ревнуй.
- И не думаю. Слезай, а то закричу...
Она позвонила утром:
- Вставай, одевайся.
- Да я одет.
- Ты что, один?
- Ну да.
- Я думала, подженился.
- На ком?
- Давай без лирики. У Дружинского день рождения. Подарок надо купить. Поможешь?
- А без меня никак?
- Ты же знаешь, он такой нестандартный...
Витька Дружинский - особая история. Светлая голова, математик, эрудит, владелец страховой компании. В последнее время им овладел цинизм. Дружинский говорил:
- Вчера звонили из Мэрии Москвы. Требовали денег на храм. Храм-храм... Хрум-хрум...
Чужое горе он ставит выше собственного: любое несчастье, включая природные катаклизмы, могут его разорить. Вообще-то, он добрый. Не любит лишь соседа кинолога.
- Он постоянно лается, - жалуется Дружинский. - Вечно орет: "Чемодан, вокзал, Израиль"!.. Возвращался бы в родной Животноводск...
Как я мог отказать Таньке? Конечно, согласился:
- Помогу. Куда подъехать?
- К ЦДХ. Витя любит искусство.
Мы встретились у главного входа. Танька была возбуждена:
- Ему нравится все неординарное: Айвазовский, Брюллов...
- Ты что, влюбилась?
- С чего ты взял?
- Ты так взволнована. В последний раз это было месяц назад...
- Не хами. Ты все-таки мужчина.
Она таскала меня, как жизнь - клошара, между лотков доморощенных художников. Все они окончили, самое большое, курсы оформителей. При этом каждый из них считал своим долгом заявить:
- Дали - говно. Шемякин - вор. Украл мою идею и книгу из Ленинградской публичной библиотеки. Я скрипку для Ростроповича расписывал...
- Ростропович, - говорю, - играет на виолончели.
- Вот именно! Лишь бы скрипку не трогал...
Словом, мы намаялись. Танька чуть не рыдала. И тут я увидел в толпе непризнанных знакомое лицо. Это был Гришка-ацетон. От него вечно пахло краской. Странно, но он казался самым нормальным среди этого гениального сброда. Когда-то Гришка был летчиком. Учился в Качинском училище, летал на "Л - 29". Много пил, мало закусывал. Женщин на всех курсантов не хватало. В общем, он изголодался. Однажды во время тренировочного полета его заклинило. Ему было видение, что на крыло присела обнаженная женщина. Гришка, как и положено по уставу, доложил диспетчеру:
- Вижу на крыле голую бабу. Стучится в фонарь. Просит впустить. Замерзла...
Диспетчер взял себя в руки, говорит:
- Не впускай. Там тепло. Смотри на посадочную полосу.
Гришка не впустил, и сел в объятия санитаров. Небо его отвергло. Год он пролежал под надзором врачей. Выйдя на волю, стал художником. Писал портреты погибших космонавтов. Потом перешел на летчиков - впрочем, тоже погибших. Работал над портретами живых, но изображение получалось мертвецки печальным.
Мы подошли. Гришка отрапортовал:
- С последней нашей встречи выпито девяносто девять бутылок водки. Пиво не считается. Есть повод для юбилея.
- Тут такое дело... У приятеля день рождения. Нужен подарок.
- Со смыслом, - добавила Таня.
- Смысл имеют только сто грамм с похмелья, - скептично заявил Гришка. - Что за клиент? Национальность? Судимости? Семейное положение? Дети? Любимый художник?
Отвечаю:
- Семит, не привлекался, женат, мальчик, Айвазовский. В общем, все нестандартно.
- Понял. Ему нужно ухо.
- В смысле?
- Чтобы слышать...
- Гриша, он не инвалид.
- Я имел в виду пульс жизни. Это философия. Вольтер, Шопенгауэр. Вещь в себе...
- Ладно, - говорю, - нам некогда.
- Не спеши. Объясняю, как обезьяна дрессировщику. Мой друган изваял ухо. Из мрамора. В полтора метра высотой. Весьма оригинально. Размеры, замысел, конструкция. Отдаст за тысячу пятьсот.
- Долларов?
- Хочешь - гульденов. Но в эквиваленте.
- Боюсь, оно тяжелое, - встревожился я.
- Не тяжелее жизни, - оптимизировал Гришка.
Он повел нас между рядов, и вскоре мы оказались в самом центре толчеи. Просочились сквозь массы поклонников прекрасного. И тут нашему взору предстал чудовищных размеров монумент. Ухо было практически живым. Я даже уверен, что оно слышало, но не имело возможности ответить. Причем, люди предпочитали орать в него всякие гадости.
Танька расцвела:
- Класс! То, что надо!
- Даже и не думай! - взбунтовался я. - Смерти моей желаешь?
- От этого еще никто не умер, - предательски успокоил Гришка. - Петр, например, привозит его сюда каждый день. Даже накачался. А вечером увозит. Гимнастика способствует оздоровлению. А, кстати, вот и он...
Скульптор Петр оказался крепко сбитым пожилым юношей с горящим взором и холодным рукопожатием.
- Две тысячи, - объявил он. И, понизив голос, добавил: - Если заберете - отдам за тысячу двести. Боже, как оно меня достало...
Я всячески отговаривал Таньку:
- Это невозможно. Дружинский обидится. Да и скульптор не в себе. Это должно стоять, как минимум, на могиле Бетховена...
- Не сачкуй, - злорадно ответила она, похоже, решив отомстить за все прошлое сразу.
Гришка и Петр пообещали помочь с погрузкой. Танька расплатилась, я пошел ловить машину. Первый же водила принял меня за сумасшедшего. Я говорю:
- Шеф, помоги ухо до Сретенки довезти.
Представьте, что он мне ответил…
Как назло, микроавтобусы попадались редко. Создавалось впечатление, что москвичи перевозят шкафы на мерседесах. Водители были несговорчивы и капризны. Ну, думаю, Танька отыгрывается на полную катушку. Наконец, удалось уломать какого-то иногороднего любителя монументализма.
- Не вопрос, - сказал он. - Я сам тащусь от Церетели.
Я даже не стал возражать.
Ухо оказалось тяжелее, чем я думал. Мы перли его с трудом, обливаясь потом. Петр и Гришка загадочно переглядывались. Вероятно, Гришка был в доле. Танька бегала вокруг, сдувая пыль с органа слуха:
- Осторожнее, не уроните. Мрамор - хрупкая вещь...
Мы с трудом втащили памятник в машину. Я расслабился. Изобразил улыбку:
- Ну, все, Танюша. Мавр сделал свое дело. Гуд бай.
- Ты с ума сошел. Дружинский тебя тоже пригласил!
- Извини, в другой раз...
- И речи быть не может! Витька обидится.
- Ладно. Хорошо хоть, он живет на первом этаже.
- На пятом, - уточнила Танька. - Переехал неделю назад. Так что у него двойной праздник.
Я глухо застонал. Решил, что сегодня напьюсь. Танька начальственно распорядилась:
- Шеф, вперед!
Доехали мы быстро, я даже не успел толком отдохнуть. Танька выбралась из машины, нетерпеливо скомандовала:
- Ну, давай.
- Что?!
- Вытаскивай.
- Возможно, я - Шварценеггер. Но он бы тебя послал.
Она сделала одолжение:
- Хорошо. Я позову ребят. Жди.
Прислала двух измученных жизнью хануриков. Готов поспорить, у каждого из них было по три высших образования. Однако им явно не повезло с комплекцией. Зато оба представились:
- Илья, программист.
- Наум, дизайнер.
- Александр, - говорю. - Полководец. Теперь берите и несите. Дорогу я вам покажу.
Все-таки, приятно руководить воспитанными людьми - покладистыми и безропотными. Спустя полчаса мы ввалились в квартиру. Танька упрекнула:
- Мы заждались. Так ты остаешься?
Это было уже слишком.
- Нет, - отвечаю. - Спешу отнести ухо назад.
Она не обиделась. Позвала Дружинского. Витька присвистнул:
- Сань, я не думал, что ты способен на такое безумие...
- Я и сам не предполагал.
- Кто тебе посоветовал это купить? Тебе что, делать нечего?
- Это, - говорю, - не я.
Танька заботливо протирала ухо фланелью:
- Это наш общий подарок. Как символ.
- А-а, - протянул Дружинский, - немного загадочно. Не по Фрейду...
- Пульс жизни, - пояснила Танька. - Шопенгауэр в себе.
Витька пожал плечами, подошел к уху вплотную, отчетливо произнес:
- Эй, алё!.. Твою мать...
- Купи ему слуховой аппарат, - мрачно сказал я.
- Думаешь? - переспросил Дружинский. - Надо будет поискать. Пошли к столу. Коньяк прокиснет.
Конечно, я напился, как и обещал; а когда пьян - готов простить весь мир за причиненные мне неудобства. Вдруг вспомнил, что Танька - профессиональная певица.
- Хочешь попеть? - спросил я ее.
- Сейчас?
- Нет. В принципе. В ресторане. Хоть какой-то творческий оттяг...
- У меня три магазина. А ресторан я и сама открыть могу.
Она меня не поняла. Внезапно вскочила из-за стола и воскликнула:
- Витенька, сколько, говоришь, тебе лет?
- Тридцать пять, - зарделся Дружинский.
- Ну, все, готовься!..
И пошла оттягивать имениннику уши...
ДЕТСКИЕ СВЯЗИ
Дети жестоки. Гуманизм - это выдумка взрослых.
Папа купил мне путевку в "Артек". Не то, чтобы я ее не заслужил. Заслужил, и даже очень. Но у отличников почти всегда бедные родители. Дочь секретаря обкома уже давно там побывала. Даже сын директора седьмой автобазы тыкал в меня пальцем:
- Отличник хренов! Ты в "Артеке"-то был?
Что я мог ответить?
Папа купил путевку. Он все продумал. Путевка была в международную смену. Общение с иностранцами предполагало наличие благонадежности и идеологической лояльности. К тому же, престиж. На дворе был 81-й год. Брежнев болел. Страна страдала вместе с ним.
Меня вызвали в горком комсомола, спросили (кстати, впервые на"вы"):
- Чувствуете на себе ответственность?
- Ну...
- В каком году комсомол получил третий орден?
Сейчас я даже не вспомню, а тогда - ответил.
- Хорошо, - говорят, - поезжайте. Будьте бдительны и ведите себя.
Меня благословили: деньги были уплачены...
"Артек" того времени представлял противоречивое зрелище: смесь терпимости с подозрением. Там я усвоил главные правила игры. Первое: все советские люди предсказуемы, и второе: каждому уготована общая участь. Первым условием я пренебрег сразу, а второе презирал и до этого. Оскорбляли желтые казенные рубашки, шорты цвета диареи, белые носки. Кстати, носки я надел свои, красные. Вожатые сделали замечание:
- Носки должны быть белого цвета.
Я спросил:
- А что вы имеете против красного?
И все заткнулись. Решили, что отстали от последних инструкций.
На следующий день привезли иностранцев. Французы оказались наглыми типами. Негр Фреди курил трубку и больно пинал пионерок под задницу. Научил курить взатяжку председателя совета отряда.
К нам поселили детей из Уругвая. Один из них жил в Алма-Ате, двое других - в Луанде. Нам объяснили:
- В Уругвае фашистский режим. Их родители - коммунисты. Борются за свободу вдали от родины. Подрывают, как могут...
Алма-Атинец был высоченным негром. Звали его Бэн. У него был изъеден лоб. Я спросил:
- Бэн, это фашисты?
- Нэд, - ответил он. - Эдо дарагани.
- Что?
- Меня дарагани поели.
Никогда бы не подумал, что алма-атинские тараканы едят людей.
Второй иностранкой оказалась милая девочка Карина. Общался я с ней мало, поэтому не буду...
Третий экземпляр, Альваро Рама, запомнился больше всех. Само собой, за два часа мы обучили его русскому. (Он, между прочим, ответил взаимностью: я до сих пор могу послать по-португальски.) К вечеру он уже орал с уругвайским акцентом на вожатого. Тот обещал с нами разобраться. Спустя пару дней дружба народов прекратилась. Бэн оказался потливым, как скаковая лошадь, а Альваро Рама - тринадцатилетним бабником. Это не могло не раздражать. В два часа ночи Бэна обкладывали подушками, чтобы не вонял. В три уже спали. В половине четвертого являлся Альваро Рама и включал свет. Его спрашивали:
- Где был?
- Польски харцер девочка.
- Что делал?
- Ёпса.
- Выруби свет, - советовали ему.
- Русский подождать. Я брать стирать носки.
Пионеры могли выдержать все, кроме обвинений в нечистоплотности. Альваро получал в глаз. Щелкал выключатель. Спустя полчаса свет загорался вновь.
- Что там еще?
- Альваро Рама.
- Тебе мало?
- Русский подождать. Я сушить носки...
...Надо ли говорить, что переживали афганские дети, живущие по соседству? Каждая ночь для них могла оказаться последней. Война была в разгаре...
В "Артеке" я влюбился в Катю. Дочь дипломата, перспективная красавица. К счастью, у меня хватило ума не преследовать ее. Достаточно было сказать:
- Мои джинсы - твои.
Она оценила. Мы стали дружить. Конечно, она меня не любила. Заглядывалась на француза Паскаля. Я же его ненавидел. Самоуверенный сноб с крашеной в два цвета гривой. Мелькал перед глазами, как калейдоскоп. Катю это забавляло. Возможно, поэтому вскоре она утратила невинность. Именно с ним, спустя два года, в Париже. А пока я ревновал и бесился. Случайно застукал их за поцелуями. Она сказала:
- Извини.
- Никогда, - говорю, - не прощу. Ты с этим крашеным придурком. Чем я хуже?
- Ничем. Просто он другой.
- А я не другой?
- Ты совсем другой.
- Тогда что?..
Мы были детьми. Не понимали, как лучше изъясниться. Впрочем, она могла меня послать, но почему-то терпела. Наверно, ей нравилось...
После "Артека" мы редко созванивались, еще реже - встречались. Однажды она сообщила, что давно вышла замуж. Я звонил ей сам. У нее был обреченный голос.
- Ты счастлива? - спрашиваю.
- Как все.
- Дети?
- Да. Девочка. Назвали Сарой.
- Почему Сарой?
- В честь мамы. Она умерла.
- Прости.
- Не моя. Мама Лео.
- Лео - это муж?
- Лео - это тварь!
Я не знал, как помочь или утешить.
- Прорвемся, - сказала она. - Помнишь "Артек"?
- В основном, тебя.
- Хорошо помнишь?
- В общих чертах. - Я осторожничал с женщинами: к тому времени они меня уже кое-чему научили.
От Лео она ушла. Он оказался педерастом, женившимся ради благополучия и мести бывшему любовнику. Но она все равно прощала его, не жалея себя. Да и возможно ли иначе?..
...После встречи с Танькой мной овладела тоска. Я вдруг осознал, что замысел с рестораном рушится, не успев обрести зримые формы. Ситуация все больше напоминала авантюру. Однако у Кати были связи. Она была опутана цепью знакомств, как паутиной. Я решил, отчего бы не позвонить? Набрал ее номер, спрашиваю:
- Это Катя?
- Это Сара.
- Привет. Сколько же лет прошло?
- Это папа Лео? Старый педераст?
- Нет, это Саша. Мама дома?
Слышу в трубке:
- Мам, там какой-то Саша... Мама спрашивает, какой?
- Из "Артека".
- Мам, он из какого-то ацтека.
Вот ведь, думаю, дети пошли: ацтеков знают, "Артек" - нет.
Катя взяла трубку:
- Что у тебя стряслось? - По голосу слышно, я оторвал ее от дела.
- Все в порядке. Ты занята?
Молчание. Видеоряд воспоминаний. По-женски смягченная реакция:
- Саш, нет, конечно. Просто работа. Все достали. Приедешь?
Катя не любит шампанское, поэтому покупаю коньяк, розы, шоколад. Катя встречает на пороге: такая же красивая и перспективная, в легком халате, без тени косметики на лице. Ни усталости, ни разочарования. Мы поцеловались.
- Мама умерла, - сказала она.
- Мама Лео? Ты говорила.
- Моя мама...
- Как жаль. Мы с ней так и не познакомились.
- Разве? Ты звонил пару лет назад, я жила в Брюсселе. Вы весь вечер проболтали. Ты даже сватался...
- Ах, да, вспомнил. Я был пьян.
- Проходи. Кури, если хочешь.
- Тогда уж лучше выпьем.
- Конечно. Тем более что Сара уже спит.
- Как же ты теперь?
- А что я? Нормально. Консультант. По странам. Европы. Все хорошо...
- Ты совсем не изменилась.
- Саш, это банально, но приятно.
- Я не то имел в виду.
- Тогда ясно. Как сам? Развелся?
- Уже давно.
- Дети?
- Возможно. Хотя вряд ли...
Мы вновь прикоснулись к воспоминаниям: смешным, и оттого - личным. Вдруг вспомнили, как я хотел набить морду ее французу, и тот меня нещадно отдубасил. Правда, он был с Фреди.
- А я его полюбила еще больше, - призналась Катя. - Глупо, да?
- Да чего уж там. Было и было...
- Тебе нужна помощь?
Я рассказал о ресторане, тщетных поисках, неудачных встречах. Катя вздохнула:
- Непременно помогу. Завтра же тебе позвонят. Ты спешишь?..
Я понял, что пора торопиться...
Утром проявился Фима Кульмис:
- Саня, что же ты молчал, что знаешь Екатерину Сергеевну?
- Какую?
- Ту, которая консультант... по странам...
- Европы? Знаком, ну и что?
- Она мне звонила. Приезжай, я все устрою.
Фима Кульмис - убежденный обманщик. Излучает яркое обаяние молодого мошенника. Он - зеркало того, за что их так не любят. Если Фиме предлагают купить за сто, он берет за восемьдесят и продает за двести сорок. Ему не то чтобы не хватает: ему всегда мало. Однажды Фима попросил:
- Напиши песню. Ради меня. За пятьсот.
Я написал, отдал Фиме. В час расплаты он явился со страдальческим выражением лица. Во взгляде - ужас пережитой катастрофы:
- Меня зажали.
- Где, - спрашиваю, - тебя разжать?
- В деньгах. Отрываю от себя. Хочешь - возьми мою почку, но больше трехсот не могу.
- Я не людоед, - говорю, и беру триста. Вскоре узнаю, что Фима продал песню за тысячу.
Иногда он дерзко вопрошал:
- Ты случаем не антисемит?
- Не получается.
- Ты просто скрываешь...
- Чем тебе доказать? Прикоснуться к стене плача? Совершить обряд обрезания? Эмигрировать в Израиль?
- Я сам не эмигрирую. Там нас невыносимо много...
И вот Катя не придумала лучше, чем позвонить Кульмису. Однако я поехал, чтобы хоть как-то ее оправдать.
Фима взволнован. Он весь в действии. Каждая мышца застыла в интеллектуальном напряжении.
- Саня, Саня - причитает он, - что же ты сам не позвонил? Я бы метнулся! У меня агентство! Я продаю актеров...
- Мне не нужны актеры. Только джазовые музыканты в ресторан.
- Джаз! Ресторан! Оригинально! Свежо!.. - Фима готов выпрыгнуть из костюма. - Джаз будет, - уверяет он. - Джаз уже есть! Есть пианист Белькевич, контрабасист Гуревич и барабанщик Поплавский!
Я поморщился:
- А что-нибудь более этническое?
- Без проблем. На бонгах Гурфинкель-Кагаловский.
- Спасибо, - говорю, - удружил. И кто же это будет слушать?
- Мы позовем мэра...
Уходя, я услышал истерический вопль:
- И заметь, я отдаю почти даром: четыреста за вечер! Всего четыреста!..
Ради смеха я вернулся:
- А за триста не отдашь?
- Не наступай мне на горло. Не зажимай меня. Мой сын болен скарлатиной.
- Это заразно?
- Жутко. Я готов уступить...
...Цыбульского пришлось огорчить. Я сказал, что в Москве джаза нет. Он изумился:
- Разве? А Шнитке?..
Повар Леха был озадачен. Упрекнул:
- Ты не боишься, что я сопьюсь? Одному спиться проще...
Но хуже всего то, что я был обязан Кате. Я вновь приехал к ней с цветами, коньяком и шоколадом, как воинственный пошляк.
- Что, никак? - с порога спросила она.
- Откуда ты знаешь?
- Ты всегда привозишь это, когда что-то не ладится.
- Ты права. Но все равно спасибо.
На кухонном столе у нее уже стояли розы.
- Ты не одна?
- Нет... С Сарой... Не расстраивайся, ты не первый, у кого не вышло. Еще получится...
- Ты говоришь, как проктолог. Смотря, что получится. Жду предложений.
Она помолчала. Потом приблизилась и шепнула:
- Ты всегда мне импонировал своим нахальством...
Этого было достаточно для того, чтобы задержаться. Мы впервые были по-настоящему близки. Без обещаний к переменам; понимая, что можно не бояться и не искать. И, словно дети, верили, что завтра снова настанет утро. Главное - лишь бы оно наступило...
1999 - 2001 гг.
|
|
| –> |
|
|
| Автор: Tango - 18-Apr-05 00:23 |
Колоритно :) Очень интересно.
С удовольствием,
Н.-> |
|
|
|
