ГОЛЫЙ БОЛЬШЕВИК
Своим именем Глория Шаталова обязана отцу-дипломату. Она родилась в Мадриде, и все у нее было хорошо: нежная нянечка, престижная московская школа с углубленным изучением романских языков и явная перспектива блистательной карьеры. Если добавить ее жгучую внешность, оформившуюся к пятнадцати годам, станет ясно, что южное солнце Испании напитало ее, точно спелый плод, соком, брызжущим фонтаном страсти и интеллекта, а еще – внутренней силой вкупе с характерным упрямством. Черные волосы, подстриженные «под каре», большие выразительные глаза, чувственные губы – все это, подобно алмазу, служило дополнением ее молодого загорелого тела. Одним словом, Глория Шаталова являла собой совершенство юности. Естественно, родители ее обожали. Они даже простили ей раннюю утрату девственности. Ее первый воздыхатель, он же – искуситель, фарцовщик Илья, был отправлен «на химию» в район Череповца, где и остепенился, обретя истинную судьбу в лице Маши – торговки с местного рынка. Неделю Глория рыдала. Потом были экзамены и выпускной бал с вручением золотой медали. Тем же вечером она заявила:
- Никакого МГИМО!
- Как же так? – растерялся отец-дипломат.
- Только режиссерский ГИТИСа!
- Но у меня нет там связей, - сокрушался папа.
- Лучшие связи – это талант! – отрезала Глория.
Она поступила с первого раза. Мастера ее хвалили. За время ее учебы грянула перестройка, отца отозвали из Испании, отправив на пенсию. Деньги быстро обесценились, и из всех материальных завоеваний у ее семьи остались четырехкомнатная квартира на Ленинском проспекте и «двушка» в районе Измайлово.
Между тем, Глория успешно закончила ГИТИС, успешно протусовалась, вскружив голову дюжине богемных мужиков, поставила пару пьес в Ростове и Новгороде, и даже опубликовала одну свою в журнале «Театр». В девяностом, воспользовавшись любовью модного тогда драматурга, уговорила его взять себя с собой на лондонский конгресс памяти Мандельштама.
И тут приехал Бродский. Выглядел, как бессмертный задохлик. Стрелял сигареты. Поймал мальчика в коридоре:
- Мальчик, у тебя деньги есть? Купи мне, пожалуйста, хлебушка и колбаски...
Мальчик оказался щедрым, хлебосольным, принес много еды в большом бумажном пакете. Бродский это принял и всех по-царски угостил.
Глория подбежала к администратору конгресса, расчувствовалась:
- Бедный Иосиф Александрович: у него нет денег, не на что купить сигареты, хлебушки и колбаски!.. Мы так его любим!.. Пусть возвращается в Россию, мы дадим ему все!..
Администратор дико на нее посмотрел и успокоил:
- Да не волнуйтесь вы так... Ему нельзя курить, поэтому сигарет он с собой не носит. И вообще: весь конгресс за его счет!
Этот случай первернул представление Глории о поэзии в частности, и об искусстве вообще. Бродский был для нее небожителем, хранителем мыслей, образов и рифм, а оказался бизнесменом-стихослагателем.
Вернувшись в Москву, Глория окунулась в мир телерекламы. Поначалу снимала ролики про кетчупы и соки, вскоре поднялась до пивных вершин, и уже собиралась заявить о собственной игровой программе, как вдруг в нее влюбилась немецкая бизнесвумэн Катарина Фогель. Она была владелицей эротического телевизионного канала в Германии. Стройная, пышногрудая, рыжеволосая бестия домогалась Глорию днем и ночью. Звонила и спрашивала:
- Помнишь, как мы были на знакомстве?
- Как мы познакомились? Да, и что? – Глория отбивалась, как могла.
- Ты сейчас одна? Ты такая секси…
- Я предпочитаю мужчин…
- Они все только фак… Тебе нужна майн либе…
Упорства Глории хватило на пару недель. Потом случилось то, чего она так боялась: ей понравилось. Катарина пригласила ее в Германию, показала свою студию, сводила пару раз на экскурсию в музей живописи и дорогой бордель. Предложила снимать в России историческое кино:
- Мне нравится Ленин. Это был мужчина факэбэл… Инесса Арманд - адюльтер революции…
- Я никогда не снимала порно, - возразила Глория.
- Главное – сценарий, - убеждала Катарина, нежно поглаживая ее колени.
- Но актеры?..
- Я иметь базу русские актеры. Есть один Ленин. Большевик в трусах!..
…Как сценариста, меня «сосватала» Надин, любовница Гельфанда. Она знала Глорию по клубным тусовкам, меня же уважала за ненормативную лексику в стихах. В принципе, для этого существует Барков…
Мы встретились с Глорией в открытом кафе на Арбате. Глория тут же перешла к делу:
- Вы когда-нибудь писали сценарии для эротического кино?
- Разве там нужны сценарии? По-моему, конского возбудителя вполне достаточно.
- Я снимаю фильм о Ленине.
- Тоже мне, Лука Мудищев… Хотя страну поимел жестоко…
- Он изменял Крупской, - терпеливо объясняла Глория. – Об этом и фильм. Нужно расписать проблему, сцены измены, диалоги и финал. Ленин должен умереть в момент эякуляции.
- Вообще-то, - говорю, - вряд ли он мог эякулировать в Горках.
- Неважно. Такова воля заказчика. Имейте в виду, сто долларов за страницу, сценарий – двадцать страниц. Так вы беретесь?
Я вспомнил женский журнал, Моцарта, Баха… История катастрофическим образом повторялась.
- Обратитесь к Тинто Брассу, - посоветовал я. – Только заранее не излагайте тему, а то украдет.
Глория протянула мне визитную карточку:
- Если надумаете, позвоните…
- Не обещаю…
Савка Гельфанд меня отругал:
- Разве тебе не все равно? Ты что, Лев Толстой? Хотя даже он писал про баню! О Пушкине я вообще молчу!..
- Вот и помолчи…
- А ты не смущайся! И заведи себе женщину, иначе сгоришь.
Я думал неделю. Сомневался, не желая пятнать свою биографию. Потом у меня закончились деньги и всякая надежда на кредит со стороны Шефа. И я вспомнил про Глорию. Набрал номер ее мобильного.
- А я ждала вашего звонка, - ответила она мягким голосом развращенной кошки. – Приезжайте, у нас тут кастинг. Подбираем актеров на главные роли. Это в студии на Павелецкой.
- Вы уже снимаете? Тогда я вам не нужен…
- Пока пробуем без сценария. Смотрим актеров. Пишите адрес…
Студия оказалась обычной сауной неподалеку от вокзала. На входе меня встретил солидного вида охранник с озабоченным лицом:
- Вы актер?
- Боже упаси. Сценарист. К Глории.
Охранник открыл дверь, провел меня по мрачному коридору и оставил у еще одной железной двери:
- Ждите.
Спустя пару минут дверь распахнулась и в проеме появилась Глория:
- А-а, Женя? Вот и прекрасно. Проходите, я познакомлю вас с актерами.
Мы вошли в просторный предбанник. Повсюду были установлены софиты, мимо них шныряли два оператора с камерами. К нам подошел высокий человек в плавках. Он был толстым, и слегка напоминал разъевшегося Луначарского. Я инстинктивно прикинул размеры содержимого его плавок и устыдился.
- Это Ленин, - сказала Глория.
- Бультерьер, - представился Луначарский.
- Сценический псевдоним, - пояснила Глория. – Опытный стриптизер. Дамам нравится.
- Странный вкус, - говорю, - хотя мне все равно.
- Вот и отлично! А где Клеопатра?
- Возможно, в пирамиде, - предположил я.
- А вы откуда знаете? – удивилась Глория. – Вы что, там были? Она работает в этом клубе…
- Уверяю, совпадение…
- А, вот и она!..
К нам подвалила длинноногая грудастая шатенка. Впрочем, возможно это был парик. Поздоровалась. Глория оживилась:
- Все, начинаем! Итак, сцена в Финляндии, в сауне. Свидание Ленина с Инессой. Повсюду опасность и царская охранка. Но любовники предаются страсти. Давно не виделись. Ребята, произнесете пару фраз о России, революции и проститутке Троцком, после чего – ласки и все такое. Готовы?
- А где, - спрашиваю, - охранка?
- Какая охранка?
- Царская…
- О, это мысль! – воскликнула Глория. - В самый разгар любви приходят жандармы и насилуют Инессу.
- Ленина не забудьте, - говорю, - будет цинично, хотя не факт…
- Мне нужно два жандарма! – возопила режиссерша. – Где все остальные актеры?.. И еще собаку. Инессу изнасилует овчарка!
Мне стало тошно. Я решил ретироваться, не дожидаясь начала оргии: пока Глория металась в поисках насильников, прошмыгнул в коридор, оттуда – к выходу. Озабоченного охранника на улице не оказалось, и я вздохнул с облегчением.
Тем же вечером позвонил Гельфанд:
- Что ты с ней сделал?
- С кем?
- С Глорией! Она в больнице в тяжелом состоянии…
- Ничего я не делал, просто приехал, посмотрел. Это так противно…
- Мне сообщили, ты что-то сказал, а она засуетилась и провод задела. Ей на голову софит упал.
- Бог шельму метит…
- В больницу поедешь?
- Боюсь, что нет.
- А ты ей нравился, - с сожалением сказал Савка, - ладно, передам от тебя привет.
Фильм так и не был снят, а Глория, по словам Савки, спустя месяц продала квартиру в Измайлове и уехала к Катарине в Дрезден. Возможно, там она и состоялась как режиссер.
ПОВЕЛИТЕЛЬ ДЕРЕВЬЕВ
Все-таки художники – дикие люди…
Мишка Сидельников уже почти окончил филфак МГУ, но тут возник декан Калязин и Мишку возненавидел. История знает случаи ничем не оправданной ненависти. Ну, не нравился Калязину Сидельников, и все тут! Тем более что последний ответил ему полной взаимностью. Сначала Мишка научился рисовать – причем, преимущественно издевательские портреты декана. Калязин изображался насколько талантливо, настолько и неприлично. Карикатуры пользовались бешеной популярностью, их передавали из рук в руки, как артефакты. Калязин ужесточил гонения на шаржиста, но месть художника преследовала его повсюду. Однажды, зайдя в университетскую уборную, декан обнаружил приклеенную над зеркалом бумажку с очередным своим изображением и надписью «Калязин – мудак». Он с возмущением сорвал ее, но под ней оказалась вторая, гласившая «все равно мудак!»…
…Мишку отчислили в середине четвертого курса. За что – он не помнил. Объяснял просто: «Пьяный был…»
Он связался с компанией арбатских художников, и с тех пор перестал трезветь. Рисовал за деньги шаржи. Заработки уходили на портвейн, сигареты и девушек: Мишка был неисправимый бабник. Внешне он напоминал молодого поэта Блока, и при этом обладал удивительной способностью подолгу и безостановочно нести чушь на абсолютно любую тему. Девушкам импонировал его хрестоматийно-романтический образ. Но, с другой стороны, ведя очередную пассию в ресторан, Мишка отказывался платить по счету, всякий раз изображая сердечный приступ. Получалось убедительно: он бледнел, хватался за сердце и заваливался на бок. Столь эффектной вторичной кончины Блока пугались все – особенно официанты: отпаивали несчастного валерьянкой, выводили на свежий воздух и отпускали с миром. Девушкам это не нравилось. Вскоре Сидельников одичал от чувственной неудовлетворенности. Он отпустил прозаические кудри и перестал мыться, предпочитая с ног до головы обливаться туалетной водой. От него разило дешевой парфюмерией, как от бомжующего кутюрье. Но он все равно предпринимал попытки знакомств. Однажды на Тверском бульваре его пленила модельного вида шатенка. Мишка подкатился к ней банально:
- Девушка, как вас зовут?
- Наташа, - ответила она, и тут же сразила кавалера наповал встречным вопросом. – А как ваша фамилия?
Сидельников оторопел, повращал головой и, обнаружив вокруг зеленые насаждения, брякнул:
- Деревьев…
С тех пор знакомые стали называть Мишку «Деревьев». Кстати, шатенка бросила его после первого же вечера в ресторане. Там же, незадолго до приступа он, стоя у барной стойки, познакомился с Шефом. Шеф предложил ему рисовать раскадровки к рекламным роликам. Деревьев согласился. Уже после обморока сердобольный Шеф доставил Мишку на своей машине домой. Так Деревьев оказался в рекламном бизнесе. Его карьера и благосостояние быстро пошли в гору. Он делал раскадровки на любые темы – от памперсов и стиральных порошков до автомобилей. Любые, даже самые безумные его идеи принимались «на ура». Возможно, Мишка обладал неким стилистическим чутьем…
Деревьев помылся, постриг «хайр», купил цивильный костюм, ботинки, кашемировое пальто, пару раз заплатил в ресторане за девушку Соню из Томска. На третий раз Соне пришлось спасти его в кафе от инфаркта, привезти к нему домой, и там остаться. Она слушалась Мишку как Бога. В те дни Деревьев самонадеянно заявил:
- Я - повелитель девушек, их ум, честь и совесть.
- У тебя что, открытый доступ в Кащенку? – спросил Гудман.
В общем, все шло чертовски хорошо…
…Шеф поймал меня в офисе на первом этаже:
- Когда вы купите мобильный? До вас не дозвонишься…
- Да я, вообще-то, здесь. А мобильные, - говорю, - тоже отключают, и потом, меня раздражает сакраментальный вопрос «ты где?»…
- Да?.. Не замечал… - Задумался Шеф. Тут у него зазвонил мобильный телефон. – Алло, - сказал Шеф. – Я в офисе. Буду поздно. Пока. – Отключив телефон, произнес: - Похоже, вы правы. Действительно, «ты где?»… Тут такое дело… Деревьева посадили. В смысле, Сидельникова.
- За что?
- Он что-то украл в овощном магазине. Звонил из отделения на Новокузнецкой. Надо выручить. У него все раскадровки, а их сегодня сдавать. Заберите его из отделения, я заплачу…
Клептомания – страшная болезнь. Она постигла Мишку в 80-м, когда он впервые стащил из универмага бутылку «Пепси». Напиток он возненавидел, но сам промысел возлюбил. С тех пор он тащил все, что плохо лежало, висело или просто валялось. Деревьев лишал зазевавшихся дворников орудий труда, повсюду скручивал лампочки, снимал с уличных фонарей флажки, спер из «Метрополя» тарелку и нож с фирменной надписью. Эти предметы он присовокуплял к своей коллекции украденных вещей – в большинстве своем абсолютно бесполезных. Потом гордо демонстрировал гостям когти верхолаза, одну-единственную ласту, похищенную в магазине «Спорт» на бульваре Яна Райниса, желтую табличку «Доктор Погребатько», и прочее никчемное барахло. Деревьев никогда не попадался на кражах, и вот, наконец, ему не повезло…
Шеф выдал мне тысячу рублей одной бумажкой со словами «лишнего не тратьте». Я спросил:
- А выпить за освобождение?..
В отделении меня встретил низкорослый капитан с лицом не выспавшегося ежика:
- Вам кого?
- Михаил Сидельников у вас? Он на работу звонил…
- Ах, этот? – Ежик моментально проснулся. – Его задержали за воровство. Гирю украл в овощном магазине.
- Что?!
- Килограммовую. Зачем – не говорит. Пришлось задержать.
«Тоже мне, Паниковский...» - подумал я и спросил:
- А если договориться?
- Протокол еще не составляли, заявления нет, так что… - Капитан таинственно замолчал.
- Как мне вас отблагодарить? – краснея, воскликнул я. Роль взяткодателя сковывала мою волю.
- Видите ли, - пространно начал ежик, впадая в полусонную меланхолию, - я тут не один. Так бы ничего не потребовалось. Но у меня коллеги, так сказать… Сослуживцы… Могут не понять… Тысячи рублей, пожалуй, хватит…
Тосты за свободу отменялись. Я протянул капитану купюру. Тот сунул ее во внутренний карман кителя, сказал «подождите здесь» и вышел. Спустя несколько минут из зарешеченной двери появился убитый горем Деревьев. Он был бледен; правою рукой держался за сердце, левой прижимал к животу папку с бумагами. Вслед за ним бодро вышагивал молодой лейтенантик.
- Лейтенант Пацюк, - энергично представился он, достал какую-то бумажку и протянул мне. – Распишитесь внизу и предъявите паспорт.
Я предъявил. Лейтенант пошелестел страничками и, загадочно улыбнувшись, спросил:
- Давно в Москве?
У меня отсутствовала московская регистрация, узаконенная столичным правительством, поэтому в словах Пацюка я почуял подвох. Что-то неприятное всколыхнулось и осело на дне моей души:
- Сутки, - соврал я, и оказался прав, потому что Пацюк заулыбался еще шире:
- Так уж и сутки. Покажите билет на поезд. Вы ведь прописаны в Смоленске?..
- Именно. Но в Москву приехал на машине.
- Ваши водительские права? – не унимался лейтенант.
- Меня привезли друзья…
Такой наглости он не ожидал. Чиновники, придумавшие глупое постановление о регистрации россиян в столице, не помышляли о моей изворотливости! Пацюк нахмурился. Его, точно молния, настигла и ударила мысль о преступной безнаказанности грамотеев.
- Я должен отреагировать на административное нарушение, - отчеканил он.
- Штрафуйте, - говорю, - только денег все равно нет. Все ушли на взятку вашему капитану.
- Какую взятку? – Лейтенант покраснел. Казалось, фуражка его вздыбилась вместе с волосами. Она приподнялась подобно нимбу над головой падшего праведника. – Я вас задержу, – твердо сказал он. – До выяснения личности. А вы, Сидельников, идите.
Деревьев, наблюдавший эту сцену, ссутулился, вжав голову в плечи, по-бурлацки вздохнул и вышел на цыпочках, словно боясь спугнуть собственную свободу.
В «обезьяннике» помимо меня оказался еще один сиделец: молодой парнишка лет девятнадцати, загремевший сюда за вопиющую нетрезвость в общественном месте. Парень протянул мне руку:
- Леха.
- Женя.
- Кем работаешь?
- Пишу всякую дурь для рекламы. А ты?
- Я-то?.. Ха!.. – весело воскликнул Леха, и внезапно задумался. – Этот… ну как его… ри… ри… риэлтор! – Вспомнил он. – Во!
- И как успехи? – спрашиваю.
- У меня-то?.. Ха!.. – И вновь увял. – Не-а… За что тебя?..
- Регистрации нету.
- Дал бы менту рублей двести, и делов! – посоветовал Леха.
- Я?.. Ха!.. – Заточение заставляло меня мимикрировать. – Уже дал. За того парня. Его выпустили, а меня наоборот.
Спустя полчаса к клетке подошел капитан-ежик и изумленно распахнул глаза:
- Что вы здесь делаете?
- Сижу.
Он даже не спросил «за что?»:
- Безобразие. Пацюк, откройте… - и уже мне:
- Извините, но вы - свободны.
До меня донеслось Лехино жизнерадостное «Ха!».
На улице меня ждал счастливый Деревьев. Сообщил:
- Шеф в ярости. Но «пятихатку» за тебя дал. Значит, ценит. Я им, гадам, триста заплатил, так что мы в наваре. Может, в кабак?
- С твоим-то сердцем?
- Брось! Сегодня я – повелитель ментов и официантов…
- Ты зачем гирю украл? – спросил я.
Деревьев задумался. Наконец, нашел нужные слова:
- Ну, не могу я мимо халявы пройти, понимаешь? Для меня халява – русская национальная идея. А любая идея должна приобретать материальный вид. Вот я и материализую. Ну так что, рванем в кабак?
- Все равно пары сотен на двоих не хватит…
- Хватит. Я пока тебя ждал, гирю продал. Иностранцу. Сказал, что это уникальный проект нового памятника советской торговле. Работы Церетели. А он с руками оторвал. Ну, не дикий ли человек?..
ПО ТУ СТОРОНУ КАЙФА
О цинизме врачей написаны сотни книг, о цинизме менеджеров – десятки, но этого явно недостаточно.
Цинизм Толика Бекетова был пугающим: его составляла гремучая смесь из розовой девственности и черной злобы. В доме над своей кроватью он повесил транспарант, гласивший: «отдаться мало!». К тому же, Бекетов постоянно сыпал пошлостями, точно карнавальным конфетти. Девушек он делил на две категории: «блядей» и «одуванчиков». Мог, например, долго слушать очередную девицу, и внезапно изречь:
- Ты - блядь…
Подобное, кстати, отнюдь не означало разрыва отношений, ибо Толик приступал к домогательствам. «Одуванчиков» же – напротив - превозносил, яростно оберегая от поклонников и прочих гнусностей этого мира.
Все в нем было несуразно: с одной стороны – маленький рост, с другой – длинные шея и руки, короткие кривые ножки, перерастающие в выпирающий рыхлый живот. Эта анатомическая конструкция была увенчана головой столь же странного вида: крючковатый нос, толстые губы, вечно изогнутые в саркастической улыбке; очки в роговой оправе и с толстыми линзами, из-за которых в бушующий мир смотрели выпученные карие глаза; и, наконец, рыжие волосы, растущие клочками по всей площади головы. Все это Бекетов пафосно именовал «великим низким», и это же самое не мешало ему быть менеджером, искусно выбивающим деньги из заказчиков. Происходило это так.
Заказчик являлся в офис и говорил:
- Я хочу снять рекламу. Моя фирма торгует мебелью.
- Какой бюджет? – вопрошал Бекетов, выпучивая глаза так, что они едва не выдавливали линзы.
- Порядка пяти тысяч, - смущался заказчик.
- Ваш бюджет исчерпается за секунду до «пэк-шота», - меланхолично отвечал Бекетов, и переходил в наступление, ошеломляя клиента волшебными словами: «блюр», «три-дэ-графика» и «компоузинг».
Деморализованный заказчик просил назвать реальную цену. Бекетов лениво брал в руки калькулятор, после чего выносил приговор. Кролик съеден, удав отдался пищеварению.
Еще одной особенностью Бекетова была способность к заклятой дружбе. Об этом феномене надо бы написать отдельный труд, ибо в рамках данного повествования раскрыть тему полностью не удастся. Короче, жертвой Бекетовской дружбы стал несчастный Деревьев. При первой же встрече между ними воцарилась атмосфера взаимного интереса, грозящая воспламениться огнем межэтнического конфликта. Деревьев портил девушек, пользуясь поэтической внешностью. Бекетов был не глуп, но страшен. Борьба единства противоположностей явилась основой их воинственной дружбы. Каждая их беседа плавно переходила в спор с последующим скандалом. В этом смысле ненависть Калязина к Деревьеву можно было бы назвать сугубо платонической. Общение Деревьева с Бекетовым всегда завершалось мордобоем. При этом победитель был известен заранее: Бекетов методично «начищал харю» Деревьеву, заклиная:
- Не доводи мой интеллект до уровня инстинкта!
Самым интересным было то, что спустя полчаса они мирились и продолжали беседу, как ни в чем не бывало…
…Шеф уехал в командировку. Бекетов остался за старшего. Сидя в начальственном кабинете, он принимал заказчика. Сегодня Бекетов был приятен, ибо клиента представляла длинноногая красавица-блондинка по имени Ксюша. В ней он разглядел «одуванчика».
- Мы вам сделаем скидку, - улыбался Бекетов. – Сегодня вечером вы свободны?
- Надо подумать, - мурлыкала Ксюша.
- Здесь неподалеку есть уютный ресторанчик…
- Только не итальянский. - Блондинка состроила глазки.
- Что вы! Там повар из Франции. – Взгляд Бекетова увлажнился, излучив нежность сквозь очки.
Ксюша легкомысленно засмеялась. И тут в кабинет вошел Деревьев. И ладно бы вошел молча, но он поздоровался:
- Привет, одинокий гормон!
Взгляд Бекетова мгновенно просох, воссияв огнем ненависти. Деревьев же, узрев блондинку, резко изменил тон, превратившись в саму галантность:
- О, Боже! Предо мною – ангел?..
Ксюша картинно засмущалась, Бекетов заерзал в кресле.
- Мой друг уже назвал вас одуваном? – издевательски спросил Деревьев, переходя на высокий штиль.
- Кем? – растерялась красавица.
- Цветком лесов, полей и огородов, - продолжал Деревьев. – Свободны ли вы вечером, богиня? Я б напитал искусством вашу душу, а вас – игристым сладостным вином!..
Бекетов прервал поэзию низкою прозой:
- Ты чего приперся? Тебе что, заняться нечем? Иди, порисуй. Ксюша, не обращайте на него внимания, он местный псих. Один из наших художников.
- Как интересно! Художник? – Блондинка соблазнительно повела плечиками.
Деревьев скромно склонил голову:
- Увы, не Рембрандт. Но мои работы достойны Лувра, Русского музея и Третьяковки. Бедный Эрмитаж!.. Так вы свободны вечером сегодня?.. С меня вино, закуска и портрет!
- Вообще-то, я не против, - кокетливо сказала Ксюша.
- Пиздуй отсюда, - зашипел Бекетов, приподнимаясь в кресле и сжимая кулаки.
Деревьев театрально вздохнул:
- Вы слышали? И это мой начальник? Безнравственный, как дикий гамадрил!
Бекетов выскочил из-за стола и попытался в прыжке съездить Деревьеву по роже.
- Ты низок, и до морды не достанешь! – меланхолично отстраняясь, молвил художник.
- Перестаньте!.. – Воскликнула Ксюша, но было поздно. В следующую секунду Бекетов вцепился в Деревьева, повалил его на пол и принялся ожесточенно колотить. После каждой серии ударов по лицу избиваемый изрекал очередную истину:
- Ты – падший член из общества подонков!.. Любой фингал – портрет твоей души!..
Бекетов мудохал его, как мог, в то время как Ксюша сбежала вниз, собрала народ и возвестила:
- Там… наверху!.. Ведь он его убьет!..
Все сразу поняли, о ком речь. Деревьева спасать не хотелось. Тем более что он систематически напивался с Бекетовым на собственные деньги, не угощая никого из нас. Гудман сказал просто:
- Пусть.
Савка Гельфанд вяло возразил:
- А где мы раскадровщика возьмем, если Бекетов ему грабли обломает?
- Между прочим, давно пора, - заявила Карпина. – Он симулятивный халявщик…
Все понимающе посмотрели на Карпину. Со второго этажа доносились методичные глухие удары и невнятная возня.
- Сделайте же что-нибудь! – взмолилась Ксюша.
- Вообще-то, - робко начал я, - Мишка меня из «мусарни» вытащил.
- Ладно, - вздохнул Гудман. – Ты справа, Савка слева, я впереди. Пошли…
Войдя в кабинет Шефа, мы нашли Бекетова, восседающего верхом на поверженном Деревьеве. Медальный профиль последнего был изрядно попорчен. Бекетов же, сжав ногами руки соперника, ожесточенно щипал его физию, приговаривая:
- Ты будешь кайф обламывать, плейбой?
- Отвянь, макака! – огрызался Деревьев, пытаясь сбросить с себя не в меру цепкого противника.
Мы с трудом их разняли. Деревьева оттащили вниз, Бекетовым занялся Гудман. Спросил:
- За что ты его?
- Он – крупноблочное говно.
- Я в курсе. И все-таки?..
- Он сдул мой одуванчик. – Бекетов чуть не плакал.
Деревьева откачивала Ксюша. Она окружила его вниманием, как гримерша – кинозвезду. Приложила к лицу лед, причесала, поправила воротник рубашки, пришила оторванную пуговицу. Деревьев тяжело вздыхал, иногда изрекая нечто невнятно-поэтическое:
- Спасибо, что спасли мой фэйс от тэйбла…
Ксюша ласково гладила его по волосам. Мстительная Карпина не преминула съязвить:
- Вы еще в кабак сходите…
- Судьба твоя, завистник, незавидна! – парировал Деревьев.
Я подошел к заботливой блондинке и вежливо сказал:
- Дело, конечно, ваше, но не ходите с Мишкой в ресторан.
- Вам-то что? – раздраженно воскликнула Ксюша. – И кто такой Мишка?
- Да этот, - вмешался Гудман. - Много жрет и ни черта не платит. Так что – вперед! Жень, поехали к Надьке, поможешь.
- Думаю, ты сам справишься, - отмахнулся я.
- Да не в том смысле. У тебя трусы с собой?
- Свои – да.
- Ладно, черт с ними… Надька позвонила, у нее сосед взбесился.
- Час от часу не легче. Пусть вызывает ментов.
- Вызвала, а они все не едут. Давай быстрее, пока она еще жива…
- Вы все тут психи, - молвила Ксюша, набрасывая сумочку через плечо. – Скажите вашему начальнику, что я другую студию найду…
В машине Гудман сокрушался:
- Я им что, Чип и Дейл? То одного спасай, то другого! И ведь ни грамма благодарности!.. Лишь бы он ее не прибил.
- Надежда, - говорю, - умирает последней.
- Не каламбурь!
К счастью, пробок на дороге не было, и мы доехали минут за сорок. Выскочили из машины, вбежали в подъезд, поднялись на лифте на шестой этаж. У черной железной двери Гудман перешел на взволнованный шепот:
- Если начнет драться – держи его сзади, а я спереди…
Он трижды нажал на кнопку звонка. Дверь открыл высокий мужчина в домашнем халате. На вид ему было лет пятьдесят. В одной руке он держал тапок. Поднес его к уху, сказал:
- Я перезвоню. Всего доброго. – И обратился к нам. – Вам кого?
- Мы к Надежде, - строго произнес Гудман.
- Проходите. – Мужчина впустил нас в коридор.
Все пространство было забрызгано фекалиями. В воздухе стоял специфический запах общественной уборной.
- Надя, – возвысил голос мужчина, - к тебе пришел двужопый анус!
Мне стало не по себе. Из-за двери большой комнаты осторожно отозвалась Надя:
- Лева, это ты?
- Нет, блин, менты! – раздраженно ответил Гудман.
- Заходи. – Она открыла дверь в комнату. – Ты не один? Давайте быстро, а то сейчас начнется.
Стены, потолок и мебель в ее комнате также были испорчены. Все вокруг благоухало и требовало немедленного ремонта. Надя расплакалась:
- Я же говорила: так долго продолжаться не может!..
- Что стряслось? – спрашиваю.
- Он с утра по тапку звонит.
- Да уж, мы видели, - сказал Гудман. – И кому?
- Бушу в душу.
- Кому? – Мы с Гудманом ошалели.
- «Бушу, - говорит, - в душу звоню». Я сразу поняла, что он по ту сторону кайфа.
- И что Буш?
- Да ничего! А Костя злится.
- Его Костя зовут?
Надя замахала руками:
- И не вздумайте!.. Он раздраженный, всю квартиру говном забросал!
- Видим, - говорим, - видим.
- Ой, надо что-то делать!..
Гудман приоткрыл дверь, осторожно произнес:
- Костя, как дела?
- Душа болит. Душа и жопа, - отозвался с кухни Костя.
- У тебя что, геморрой разбушевался?
- Буш разбушевался, - отвечал Костя. Голос его приобрел агрессивные интонации.
- Ой, не собеседуй! – взмолилась Надя.
- Плюнь Бушу в душу! – орал Костя. – Алло!.. Белый дом?.. Дайте мне ранчо Техасовки!
Снова раздался звонок. Мы ринулись к двери, успев опередить больного. На пороге стоял лейтенант милиции с двумя сержантами.
- Не представляйтесь, - поспешно зашептал Гудман, - он здесь…
- Этот? – Лейтенант указал на меня.
- Да что вы! На кухне. По тапку звонит. Бушу в душу плюется и говном кидается…
Милиционеры вошли в квартиру и направились к кухне. Костя сидел за столом, красный от гнева. Увидев лейтенанта, просиял:
- Здравия желаю, товарищ военврач!
- Хулиганим? – спросил лейтенант.
- Душа у меня болит. И жопа. Доктор, вы можете посмотреть до жопы?
И тут лейтенант совершил ошибку. Он пошутил:
- Все доктора до жопы. Один гинеколог до пизды!
Неожиданно для всех Костя стремительно подпрыгнул, влез рукой под халат, навалил в нее приличную горсть фекалий и метнул лейтенанту прямо в лицо.
- Он меня обосрал, - шепнул лейтенант, панически бледнея.
Гудман бросился на Костю, повалил его и возвестил:
- Вяжите быстро, иначе я не удержу!..
Костя оказался на редкость сильным мужиком. Пока мы впятером приматывали его скотчем к стулу, заткнув рот кухонной тряпкой, он рычал, царапался и угрожающе выкатывал синие зрачки. Наконец, все было кончено. Лейтенант вызвал бригаду из Алексеевской больницы. Пожаловался:
- Теперь долго не отмоюсь.
- Зараза к заразе не пристает, – неуместно успокоила Надя. – Хотите в душ?
- Хочу, - смущенно ответил летеха.
- Там, правда, тоже все засрано…
- Тогда не надо. Я в кухне умоюсь. Можно?..
…Гудман довез меня до дома. Прощаясь, спросил:
- Как думаешь, этот король говна и пара мог ее убить?
- Разве что тапком.
- У него зубы железные. Видел? Спасибо, что пасть ему вовремя заткнул.
- На здоровье, - говорю. – А ты правда ее любишь?
- Надьку-то? – Лева смутился. – Она готовит хорошо…
Большое красное солнце уходило за горизонт. Я стоял у окна и жалел этот день, прожитый впустую. Ненужные события не добавляют мудрости. Хотя кто знает: возможно, это ты был лишним. И что есть жизнь, как не вереница случайностей, нанизанных на стержень твоего рассудка?..
ЗАМАХ НА ШЕКСПИРА
Как-то раз писателю Шендеровичу позвонил миллионер Брынцалов, и чуть не заплакал:
- Хочу куклу!
- Это невозможно, - ответил Шендерович.
- Плачу миллион долларов!
Шендерович едва трубку не выронил. Потом вещал:
- Если кто-то говорит «не продаюсь» - значит, его просто не покупали!..
…Шеф вернулся с «Каннских львов» и заважничал. В его интонациях появились покровительственные нотки. Вызвав меня в кабинет, заявил:
- Я Абрамовича видел.
- И какой он, чукотский Ленин?
- Пьяный и плачет. Вообразил, что он – Буратино, и никто ему не дает: ни Мальвина, никто…
- А Артемон, - спрашиваю, - дал бы?
- Не издевайтесь. И теперь ему приходится дерево через дупло трахать.
- В принципе, логично…
- А вдруг там белки? Вот он и расстроился…
- Да уж, - говорю, - замах на Шекспира.
- Он подумывает купить футбольный клуб.
- Ему что, «Челси» мало?
- В России, - уточнил Шеф.
- Не разорился бы…
- Ему не грозит. Составьте мне аналитическую записку, как это отразится на его имидже.
- Вообще-то, я не политтехнолог.
Шеф устало опустил взгляд и быстро высморкался, ловко придержав челюсть:
- Это серьезный заказ, большая кампания, все очень дорого. Вы меня понимаете? И еще. – Он перешел на полушепот. – Все сугубо конфиденциально. Вам ясно?
- Куда уж ясней.
- Жду вас завтра в два часа.
Вариантов не было, и я решил напиться. Ну, что я мог сказать про Абрамовича, Березовского, Потанина, и прочую шелупонь? Что нового в Кремле и его окрестностях? Кто победит в кубке «Большого шлема»? И вообще, где находится этот шлем?
На Пятницкой я встретил Ваську Лысакова. Когда-то он неплохо играл на гитаре, чем и нравился. Зарабатывал пением на улицах – словом, жил честно. Года четыре назад сообщил по телефону, что стал подрабатывать журналистикой. Помню, тогда я спросил:
- Охотишься за скандалами?
- Бери выше: на жизнь! – ответил он.
Жаль, что я сразу не поставил на нем крест. И вот вдруг случайно встретил. Васька был щедр. Отреагировал:
- У меня только час и десять баксов.
- А у меня, - говорю, - девятнадцать часов и ни цента.
- До сих пор держишь сбережения в рублях? – удивился он.
- Это рубли сдерживают мои сбережения. Или государство.
- Ты в оппозиции?
- Самому себе.
Я даже не заметил, как мы оказались в ресторане и напились. Возможно, каждый подонок имеет особое чутье. Васька его не имел, но ловко имитировал. Что, должно быть, еще хуже. Ибо спросил:
- Проблемы?
- Да, - говорю, - Абрамович. Мне заказали…
- Убить? Не разыгрывай. Ты близорукий.
- Да не убить. Он клуб купить хочет. А вдруг там белки?
- Какие белки? – допытывался Васька.
И я поведал ему рассказ Шефа, включая историю про футбольный клуб, аналитическую записку, добавив непременное «конфиденциально».
- Гениально! – восхитился Васька. – Конечно, никому!..
- Что посоветуешь? – спросил я.
- Смешай десять процентов пафоса и девяносто – пофигизма. Поройся в интернете. Сравни данные опросов. Иногда цифра спасает слово. Слушай, у меня проблема. Представь: сажусь на горшок, и вдруг начинаю писать пальцем в воздухе. Как думаешь, я – псих?
- Смотря что пишешь.
- Сплошной мат. И еще члены рисую…
- Тогда нормально. Рисовал бы «Девятый вал» - значит, точно псих.
- Ты меня успокоил. Ой, совсем забыл, мне же еще в редакцию надо!
Васька заплатил официанту и убежал. Я медленно встал из-за стола и осторожно направился к выходу, как космонавт в открытый космос. В метро мне стало совсем худо. В ушах гудела подземка, перед глазами вспыхивали разноцветные круги. Вероятно, я напился какой-то гадости. Странно: Ваське хоть бы что, а я мучаюсь…
Добравшись до дома, я лег на диван, пытаясь уснуть. В голове роились неприятные мысли. Мне тридцать пять, у меня актерское образование, так что, вроде бы, не дурак; пятнадцать лет пишу рассказы, которые иногда печатают. У меня нет ни жены, ни детей, ни прочих отягчающих обстоятельств. Девушка Рената, поняв, что я никогда не стану богатой знаменитостью, занялась приезжим гамбургером, убедила его в своей любви и уехала в Гамбург, где, наверное, счастлива. Мои родители живут в Смоленске и не докучают проблемами – им достаточно одного телефонного звонка в месяц. У меня даже есть друзья. Некоторые из них почти выходят за рамки собутыльников. Я нигде не сподличал и никого не предал. Отчего же мои перспективы настолько никчемны, что хочется удавиться? Меня учили, что суицид – страшный грех. Но я не вижу впереди ни маяка на горизонте, ни дороги, ведущей к дому…
Хлопнула входная дверь. Я приподнялся с дивана. В комнату, не разуваясь, вошел Петр. Он был пьяный. Его раскачивало, как отвязанную шлюпку.
- Мне нужно баксов сто, - сказал он. – В долг.
- У меня столько нет.
- У тебя вечно ни хрена нет, - повысил голос Петр. – Я сдал свою хату новому корешу. Даю тебе неделю. Так что ищи другое место. А сколько у тебя есть?
- Полтинник наскребу…
- Ладно, даю десять дней...
Я достал из кошелька пятьдесят долларов, протянул их Петру. Он взял их, скомкал и засунул в карман брюк. Напоследок сказал:
- Не обижайся. Ты и так неплохо пожил…
Наутро я проснулся с дикой головной болью. С трудом заставил себя выпить кофе и сесть за компьютер. Написал что-то несуразное, претендующее на аналитику. В частности, там была фраза: «учитывая тенденциозность освещения в СМИ деятельности г-на Абрамовича, представляется симптоматичным интерес граждан России к его спортивным достижениям». Я даже не стал ее вычеркивать: все равно эта чепуха никому не нужна…
…Шеф навис надо мной как угроза третьей мировой.
- Вы предатель! – Заявил он, едва увидев меня в дверях своего кабинета. – Вы слили информацию в СМИ!
- Что, простите? – Я растерялся.
- Слили, слили! Вы читаете газеты?
- Нет. Предпочитаю туалетную бумагу.
- Он еще и шутит!.. Кто такой Лысаков? Он опубликовал информацию о моем заказчике! Сделка сорвалась. Роман Аркадьевич в шоке! Это вы устроили?
- Я, - говорю, - ничего не подстраивал. Возможно, что-то там сказал… Конечно, Лысаков - сволочь…
- Меня не интересуют ваши оценки! – Заорал Шеф, маша носовым платком, как штандартом. – Вы меня вообще больше не интересуете! Вон из моего офиса! И немедленно!..
Я спустился на первый этаж. Там меня поймал Савка Гельфанд:
- Что случилось? Чего он так орет?
- Меня выгнали.
- Как выгнали?
- Грубо.
- За что?
- За родину, за Абрамовича.
- Что, полностью?
- Спасибо, не частями.
- Не волнуйся, мы все организуем, проводим, как положено.
- Похоже на поминки…
- А ты напейся до беспамятства. Будет что вспомнить…
Я вышел на улицу, ощутив себя дряхлым богатырем на распутье. Слева возвышался Кремль, справа пролегала дорога в никуда, а прямо на меня двигался автомобильный железный поток. Жизнь не кончается выживанием. Последнее – иллюзия. Именно ради ее поддержания мы и творим собственное бессмертие.
СБОРНИК МУЛЬТФИЛЬМОВ
Потеря ценнее приобретения: опыт и все такое. Для меня же любое изгнание – это ад, хотя не факт, что выперли из рая. Я вернулся к исходной точке. Прильнув к телефону, принялся звонить по знакомым. Они же, словно сговорившись, отвечали одинаково: «пока ничего нет», «прости, старик, я уезжаю в отпуск» и «если что, буду иметь в виду». Я злился, пил пиво на последние деньги, и тщательно подсчитывал ущерб от каждого бессмысленного дня. Вдохновение снисходит на нищих, я же был беден и зол, а это – не по его части…
Ох уж мне эти «отвальные»! Приедь Гудман один, он бы меня не уговорил. Но он явился с Карпиной. Светкина сила убеждения мне всегда импонировала, а надо было насторожиться.
- Мы заказали столики в трактире на Третьяковке. Там будет певица, – сообщила она. - Агнесс. Напишешь ей тексты? Не бесплатно. Она готова заплатить вперед.
Это было кое-что.
- Меня, - говорю, - Петр выгнал. Где жить – ума не приложу.
- Решим, - сказала Карпина. – У Агнесс где-то есть комната в центре. По-моему, пустая.
Как я мог не поехать?
Теплая компания была в сборе. И Гельфанд, и Деревьев с Бекетовым, и даже Надин. Карпина по-цыгански спела «к нам приперся, к нам приперся друг наш Женька дорогой», и все подняли бокалы. От первой рюмки меня едва не стошнило.
- Это тебе привет от Шефа, - съязвил Бекетов.
- Не обращай внимания на шутки маргиналов, - отреагировал Деревьев.
- Ребята, не ссорьтесь, это не ваш бенефис! – строго сказала Карпина, и оба, вроде бы, заткнулись.
Надин развила теорию о дискриминации приезжих:
- Если ты москвич, тебя не трогать, даже менты, а если ты лимитка…
- Лимита, - поправил ее Савка.
- Та, та, лимита…
- А где твоя Агнесс? – спросил я Карпину.
- Должна прийти, не волнуйся. Она обещала.
- А вдруг не придет?
- Что ты, что ты!..
Гудман упорно молчал. Казалось, он – единственный, кто понимает мое сумеречное состояние.
Через полчаса пьянка приобрела очертания работы.
- Какой там на хер блюр? – Орал Савка. – Не нужно там никакого блюра!
- А заказчик? – Возражал Бекетов. – Что я заказчику скажу?
- А что ты скажешь? – Не унимался Гельфанд.
- Вот именно: что?
Деревьев обольщал Надин:
- Ты – вдохновенье солнца и небес, и строгая, как Гельфанда ошейник!..
Надин обращалась к Савке:
- Я - твой ошейка?
- Рот зашей-ка, - отмахивался Савка.
Видя, как я дергаюсь, Гудман присел поближе ко мне:
- Не переживай ты так. Все уладится, вот увидишь. Тебе же не впервой…
- В том-то и дело, - говорю. – И опыт подсказывает: херовы мои дела…
- Да брось ты…
А что он мог еще сказать?..
Компания панически пьянела. Гельфанд перекрикивал Бекетова:
- Какая анимация? За такие деньги пусть курят траву и смотрят свои мультики!..
Деревьев убеждал Надин:
- Я слишком тяжело рождался, чтобы взять, и просто сдохнуть!..
Гудман каялся Карпиной:
- Я честно жил и честно спал, и честно проспал всю свою жизнь!..
И вдруг запел:
- Эх, меж берез и сосен закопал «ноль-восемь»…
Я почувствовал, что оказался внутри какого-то страшного мультфильма. Каждый представлял собой отдельный персонаж, тщательно разработанный, но никому не нужный. И на что мы тратим свою жизнь? К чему талант, данный изначально каждому? - о любви я уже не говорю. Кто вспомнит наше былое присутствие – пусть ненадолго, но ради мимолетной искренней грусти?..
Агнесс так и не пришла. Я решил, что пора смываться. Сказал, что иду в туалет. В принципе, я и так был пьяный, и не жаждал продолжения. Надо было трезветь, чтобы завтра снова сесть к телефону и звонить, звонить… Поэтому я направился к станции Новокузнецкой: оттуда – прямая ветка метро. Уже дойдя до станции, я посмотрел на часы: было без четверти двенадцать. Ко мне подвалила кампания бритоголовой молодежи:
- Еврей?
- Что?
Я не разглядел их лиц. Первый удар заставил меня согнуться пополам, второй – обрести дыхание, а третий и четвертый – сгруппироваться и лечь на асфальт, прикрыв руками голову. От каждого следующего удара мир вокруг меня становился глуше и безразличнее. Никогда еще – даже в армии во время драки – я не ощущал внутри себя такого покоя и внутренней тишины. И лишь когда тяжелый ботинок уткнулся в мой висок – я вздрогнул, и руки мои распахнулись, а тело скользнуло вверх, устремляясь к полуночным сумеркам июня…
ПЭК-ШОТ
Итак, я в коме. Нет ничего скучнее, чем находиться в коме. Пожалуй, только быть мертвым. Хотя, наверное, смерть - хороший опыт для души. Но, будучи в коме, тебя не отпускает ничто земное, – даже собственная мать. Она, словно жизнь, говорит тебе: «Мой мальчик, скоро ты проснешься…» И ведь проснусь! И когда проснусь, то обязательно увижу и телевизор, который она смотрит мучительными вечерами, и город Смоленск, где снова оказался, и отца, который непременно скажет:
- С возвращением, сынок…
Боже, сколько я сделал для них гадостей! Сколько натворил ошибок! Я не дал им ни внуков, ни гордости за себя, оставив одну призрачную надежду на собственное воскрешение.
Жизнь, подобно бюджету, позволяет доползти до финального кадра. Но в нем не будет моей рекламы…
2005 гг.
|
