Хоть ложись пластом!
В этом городе, что распластался заведомо шире
Табака пожилого, заклекшего в собственном жире,
нет бродячих собак: никто не превысит смету
расходов по жалости; с высунутым языком,
одна бровь – вправо, другая – в небо, помахивая хвостом…
данный вид христарадничества тут не знаком.
Да и кошек нет. Нету.
С незапамятных лет
все дворняги распределяются строго Центром
состраданья к дворнягам. Здесь же по бросовым ценам
предлагают питательные собачьи консервы,
производство которых отлично налажено
(равно как и красивых, приятно хрустящих галет,
и мослов, аппетитно завернутых в крендель) из собак же, но
только импортной веры
(хоть и строг карантин).
До жестянок охотников мало, другое – собаки.
Занимают с ночи. Ругаются. Бывает доходит до драки.
Спрос огромен, особенно если – щенок (море влаги
в пучеглазье, пузат, лопоух, не особенно «глам»
в отношеньи породы, и резв, как поддатый кретин);
вроде тех, что без устали прыгают в кадрах реклам
туалетной бумаги.
Как пакет заказной
Разрезаю Сегодня, с привычными жаждой и страхом:
на вокзале-синониме грез, обернувшихся прахом,
Полу-пес машинально сжимает отвислые серые груди
старой суки, потом помочиться за мусорный бак,
ковыляет, оставиви ее надзирать за казной.
Здесь, где нет совершенно бродячих собак,
лишь бродячие люди.
Ну а сука – hey presto! –
благо совесть жадна до анализа, а не до факта,
из бродячих, ать-два! переходит в бродяжьи. Вот так-то.
А собака бродяги (сама по себе) – не бродяга.
Ловкость суффикса, и никакого обмана. Ай, браво!
Ей не надо бояться облавы, скинхедов, ареста,
Живодерни, иглы; ей налево плевать – и на право…
Вот такая бодяга.
Всяк Сочельник мужи,
облаченные властью беречь нашу нежную совесть
от прыщей подростковых и опухлей старческих, то есть –
От процесса взросленья, нехитрым, но действенным кодом
Внутривенно качают сквозь ладно заточенный зуб
Ежегодную дозу наркоза-ботокса, что, дескать, бомжи
Из приютов нам шлют благодарность за хлеб и за суп:
Так держать, с Новым годом!
Что касается птиц,
ситуация лучше: бродячих птиц – сколько угодно.
Хотя власти потравой и мором грозят голубям ежегодно,
до холокоста пока не дошло дело: редко
какая голубка прожорливых малых баюкает до
рассвета в гнезде, хитро свитом из антипосадочных спиц,
на голодный желудок. Никто тут не сядет в гнездо,
Не отведав объедка.
Вот ползет борозда-
улица по топонимической карте лица городского
к Собачьему острову (с севера глянешь – подкова,
с юга – киста). Ну, а здесь – сухо-сквер пялит в небо зеницу,
и двууглекислый зефир из платанов тряпья
выдувает не шелест, но скрип, тут порою дрозда-
попрыгунчика встретишь, но редко когда воробья,
Еще реже – синицу.
Метеосаботаж.
Механический спрут облака жует с визгом и лязгом;
скалбит клюв и плюется сюда, где облизан, обласкан,
возведен в ранг приличия, взвинчен почти стратосферно,
культ-культя омерзительной максимы – потной спине
нету ближе соседа, чем потная ткань. Это первый этаж:
здесь – пикник на газоне. Чуть ниже, на глубине
20 метров – Инферно.
Духота и жара.
Гром помойных машин, вой сирен ближних, дальних
проникает под потный с испода пододеяльник –
мой хэбэшный палач (одеяло – подручный-подельник).
Все на месте, задраены люки, финальный клаксон,
адмиральский штандарт развернулся, захлопал - пора!
Просыпаюсь. И вижу до рези отчетливый сон:
будто бы в понедельник
город, якорь вобрав,
вдруг поплыл вверх по вене-реке мимо парков и башен,
прямо в сердце страны, в лоно стриженных пастбищ и пашен, –
равнодушный к погоде, к ценам на нефть, к поэзии, к бомбам,
равнодушный к вопросам о том, где ночует душа,
равнодушный к попранью гражданских свобод, паче – прав,
безразличный к богатству, к футболу, к Христу, – не спеша,
оторвавшимся тромбом.
Словно в колбе – во рту
я болтаю глаголы, в пробирку стучу ногтем черным,
где живет эмбрион черной зависти к мертвым ученым,
жившим в мире вполне трехэтажном, не плоском – простом,
и спокойно себе наблюдавшим как медленно взвесь
оседает. Потом добавляю туда кислоту:
этот город – пятно псориаза на карте, и здесь
я ложусь пластом.
|
