Мой младший брат родился крепышом: его вес при рождении был целых 3,9 кг. Не то, что я со своими 2,4 кг!
– Богатырь! Защитником будет! – сказала тогда бабушка, хотя, при моем рождении, если верить рассказам матери, она произнесла "Вот глиста какая вышла!". Если бы она тогда знала, кого он будет защищать, и за кого он будет сражаться, то она бы произнесла совсем другие фразы. Впрочем, ничего заранее в этой жизни знать нельзя. Но если бы знать, если бы знать, и вовремя что-то изменить. Вот только, как изменить?..
Я был старше Стаса на четыре года. В моей памяти остались лишь обрывки нашего с ним детства и, увы, не самые радужные, а скорее серые и красные. Их хотелось бы стереть, но всё чаще приходиться возвращаться к тем событиям, винить себя и задавать миллионы вопросов, ответа на которые нет и, наверное, не будет никогда.
Странности в его поведении обнаружились уже годам к пяти. Впрочем, значения этим странностям не придавал никто из нашей семьи. Кажется, каждый был занят собой. Мать с отцом работали круглыми сутками. Ну, а с нами поначалу занимались бабушка с дедушкой, которые, впрочем, в основном жили у себя на даче. Бабушка умерла, когда Стасу было шесть лет. Из деда же хорошего воспитателя не вышло. Нашим единственным воспитателем стала улица, но, мы со Стасиком оказались по разные её стороны.
В моей голове то и дело, словно спички вспыхивают воспоминания, леденящие мою душу. Красные воспоминания. Они чернеют, а потом ложатся слоем пепла на сердце. И я до сих пор не могу понять, люблю ли я своего брата, жалею его или ненавижу больше всего на свете. Наверное, всё вместе.
Наш дед считал, что самое главное в нашем воспитании – это привить любовь к родине. Прививал он эту любовь через военные фильмы советской эпохи и книги о войне. На его долю выпали страшные годы: во время войны он лишился руки, но, война его не сломала. Он любил жить, и он любил нас. Даже моего младшего брата. Он хотел, чтобы мы тоже никогда не ломались.
Однажды, после очередного семейного просмотра фильма о войне у Стаса, а ему на тот лет было пять лет, разыгралась настоящая истерика. Бабаня с матерью, как и полагается "классическим" бабаням и матерям, сразу кинулись его успокаивать и жалеть.
– Ну, чего ты, чего ты Стасечка?! – щебетала бабушка, расцеловывая его во все щеки. – Война кончилась. Всё хорошо. Мы победили. Мир, труд, май. Радоваться надо. Это же радость, какая великая! Мне тоже пять лет было, и я смеялась. С прабабкой твоей до упаду плясали. Прямо до утра. Или ты от счастья заливаешься?
– Мне дядю жалко!
– Какого дядю? Дядю солдата? Так он герой! Правильно плачешь!
– Нет… дядю с усами.
Мать на это только усмехнулась:
– А чего его жалеть, дядю этого с усами? Этот дядя ещё восемь лет благополучно прожил.
– М-да… мне бы так жить, – сказал отец, вальяжно расположившийся в кресле. – Кровопийцам жить вообще хорошо.
– Не болтай ерунду! – шикнул на него дед. – Сталин всю страну на своих плечах держал. Из какой ямы вытащил. Сейчас бы Сталина, он бы порядок быстро навел! Он бы вам показал Кузькину мать!
Между тем Стас продолжал биться в истерике:
– Другой дядя с усами. Того не жалко. А ещё… собачку жалко.
Уже даже я догадался о ком он:
– Ты про Гитлера что ли?
– Ну-ну, нашел, кого жалеть, – вытерла Стасу слезы бабуля. – Это не дядя был, это было чудовище усатое-волосатое. Стася, это был серый волк. Неужто тебе серого волка жалко?
– А вот говорят ещё, что Гитлер выжил и благополучно спрятался в Америке или где-то во льдах Антарктиды. Говорят, что он и до сих пор жив, – сказал отец и потрепал Стаса по макушке.
– Не болтай ерунды! – привычно повторил дед. – Жаль, не повесили мы его. Ушел сам, гадина. Ну, туда ему и дорога!
Стас между тем перестал плакать, посмотрел в глаза отцу и даже улыбнулся:
– А этот усатый дядя, правда, жив?
Отец боязливо осекся на деда и тихо прошептал:
– Ну, в какой-то степени, да…
Дня через два он вновь меня удивил и даже немного испугал. Кажется, эта была одна из последних встреч с бабушкой: на следующий день она уехала в деревню и живой я её больше не видел. Она пела нам колыбельную. А пела она, скажу Вам, очень даже хорошо. Под её пение засыпалось всегда особенно сладко и всю ночь снились самые хорошие сны. Я помню её голос, в основном, по её тихим, неспешным колыбельным.
– Баю-баюшки-баю,
Не ложися на краю.
Придет серенький волчок
И ухватит за бочок.…
– Нет, – засмеялся Стасик, которому точно спать не хотелось. Его ведь посетила "гениальная мысль".
– Придет, придет! И Стасика за бочок, хвать!
– Нет, бабаня! Фриц придет…
Бабушка нахмурилась:
– И чего?
– Фриц придет и тебе голову оторвет. Ха-ха-ха…
– Стасик! Какие глупости ты говоришь!
– Дурак! – ещё яснее выразился я.
– И где ты этого набрался?
– Фриц придет и тебя сожжет! Ха-ха-ха…
Петь бабушке расхотелось:
– Ну, ладно ребятки, спите! А ты Стасик больше так не говори!
Здесь бабушка погрозила ему пальцем, после чего расцеловала нас и вышла из комнаты.
– А чего ты за ерунду нёс про фрица? – спросила я тогда Стаса.
– Ну, так…
– Ну, что так? Не боишься, что и вправду придет?
– Ну, и пусть приходит! Мы тебе голову оторвем и съесть заставим! А ещё глаза тебе вырвем и язык отрежем! Ха-ха-ха…
– По-моему, ты идиот, – сказал я и постарался поскорее заснуть. Впрочем, сделать это было не просто.
В детстве я очень любил играть в солдатиков. Мне нравилось играть в компании с дедом и отцом. Иногда к нам даже присоединялась бабушка, которая, как правило, играла фронтовыми медсестрами и под вражеским обстрелом пыталась оказать помощь каждому раненому солдатику. Мама тоже принимала участие, но довольно своеобразное: когда наступала на наших пластмассовых солдатов и бронетехнику:
– Ну, развели бардак! Итак, тесно! Пройти нельзя!
– Ура! Ура! Мама раздавила фашистский танк! – кричал в радости я.
Что же касается Стасика, то с ним играть в солдатики я опасался. Всё дело в том, что я всегда играл за наших, советских солдат, а Стас выбирал немцев. Любой убитый его солдат или подбитая техника, как правило, заканчивались истерикой и в ход от моего младшего брата уже шли его, пусть и маленькие, но кулачки. Поэтому мы с ним не играли. Он сидел насупленный в стороне и постоянно обвинял меня в том, что я "неправильно играю" и, что все мои солдаты, уже давно должны быть убиты или сдаться в плен.
– Ну, вот же! Вот же! Убили твоего! Прямо в голову!
– Чё, болтаешь? – отвечал я. – Пуля мимо прошла.
– Не мимо! Не мимо! Я видел! Сашка, ты мухлюешь! Умей проигрывать!
– Мухлюет… – ухмылялся отец, обстреливая мои укрепленные позиции из немецких танков.
Но, в итоге всё равно выигрывал я, согласно историческому факту…
Играть со Стасиком опасались и его сверстники.
Как-то на Новый год мама подарила ему игрушечный автомат.
– Держи, боец! – сказала она и протянула ему темно-зеленое чудо китайской промышленности.
Более счастливым я Стаса не видел, наверное, никогда. Впрочем, он быстро понял, что автомат не стреляет и, кроме того, чтобы мигать лампочками и издавать "зубопротезный" треск больше ничего не может. Кроме того, играть в войнушку с ребятами во дворе у него тоже не получилось: поняв, что враг из игрушечного автомата не убивается, Стас просто ударил пластмассовым прикладом одного из мальчиков. Ну, а потом и вовсе предпочел автомату камни и палки.
Дети от него во дворе стали шарахаться в сторону. К матери постоянно прибегали их разгневанные мамаши и грозились написать заявление в милицию.
– Ты че, совсем озверел? – ругала его мать, подставив подножку и уронив на кухонный пол. Стас смотрел на неё невинным взглядом и, кажется, совсем не понимал, чего всем от него надо.
– Ты меня в могилу решил загнать? Ты что творишь? Всех во дворе распугал! Никто с тобой дружить не хочет! Саш, ну ты хоть на него повлияй! Ты же брат старший! Или как? Ну, нет у меня сил никаких! На меня уже все пальцем во дворе тычут! Что же это такое!? Хоть дома совсем не появляйся!
– Он меня не слушает. Он сам на меня кидается с кулаками, – оправдывался я.
– Ну, у нас все готово, – появлялись отец с дедом, где-то раздобывшие розги.
Наказание Стас терпел стойко и даже не кричал. Были не только розги, но и горох (бабушкин совет), и полный игнор (моя идея), и полная конфискация игрушек (мамина идея). Всё было тщетно. Кажется, любые наказания его только забавляли и делали только сильнее в его какой-то дикой упёртости.
Впрочем, кажется, что мы слишком легкомысленно смотрели на всё это. Мама считала, что это "детские заскоки", отец говорил "перебеситься", дед считал, что он "будет таким же обормотом, что и его старший брат".
Со мной редко случались истерики. Стойко переносить любую боль и беды – это было у нас в крови, но когда я узнал, что умерла бабушка, кажется, что мой мир перевернулся. Мне было невероятно горько и больно. А вот Стасу, кажется, было всё равно. Он даже поначалу отказывался ехать в деревню.
– Стас, бабушка умерла. Мы едем в деревню.
– Я занят… – сказал он тогда мне, рисуя на альбомном листе немецкий крест.
Но поехать ему, конечно, пришлось.
Когда мы приехали, то увидели, что бабушка лежит на снятой с петель двери. Она была невероятно бледной и похудевшей. Эта картина навсегда застыла у меня в голове. Осталась у меня и картина, когда Стас, оставшийся с ней один на один, тыкал ей в живот своим игрушечным автоматом и приговаривал:
– Фриц пришел, тебе живот вспорол! Вот и фриц пришел, тебе живот вспорол!
Я ему тогда довольно сильно наподдал, за что в итоге получил от матери:
– Совсем озверели? Щенки! Кому горе, а кому беситься, да?
– Мам, да, ты знаешь, что он сейчас делал?
– Слушай, идите, погуляйте, а?
Я взял брата за руку, и мы пошли на прогулку, где я ему ещё хорошо врезал и чуть не утопил в реке. Но он так, кажется, и не понял, за что.
Эпизод, который произошел в этой же деревне ровно через два года, действительно напугал меня. С тех пор я знал точно, что моему младшему брату место в сумасшедшем доме. Ну, хотя бы месяца на три-четыре. Ему на тот момент было восемь лет, мне, соответственно, двенадцать. Это был крепкий второклассник со всегда короткой стрижкой и всегда румяным лицом. Мы не сомневались, что в обиду этот парень себя никогда не даст. Но вот сможет ли он защитить нас, мы сомневались. Впрочем, мы всё чаще думали о том, что и от него нас никто не защитит.
Учился он довольно средне и посредственно. В классе он нашел двух ребят, таких же странноватых и диких, как он. Эта компания держала в страхе весь класс и, кажется, весь состав преподавателей.
Итак, в деревне мы отмечали два года, как не стало нашей любимой бабули. Это был знойный июльский вечер. Моя мама уже третий час подряд всё вспоминала и вспоминала о бабушке. Собралось человек десять. Это были самые близкие наши родственники.
– Она нас любила. Да, она нас подлых всех любила, – говорила мать, опрокинув в себя очередную стопку водки, – без неё бы вообще ничего не получилось. Не было бы ни-че-го! Нас на ноги поставила, внуков. Все пороги обивала. За каждого переживала! Билась, как крокодил! За каждого! Все ж через себя! Вот и не выдержало сердечко… ох, мама, прости нас, что не сберегли. Скоро я приду к тебе. Петь, а ты помнишь, как на Сашку то качель грохнулась, так она эту качель сама на помойку вынесла.
– Да… славная была мать твоя, – сказал отец.
– Свет, а у тебя на плите ничего не горит? – повела носом мамина сестра тетя Нюра.
– Нюра, ты че? Какая плита? Вот всё что на столе ещё с утра приготовили. Мало Вам что ли? А больше я ничего готовить не буду. Сил нет уже. Вот мать моя, та могла кухню завести на три дня. Петь, а ты помнишь отбивные то, её?
– Помню. Классные у твоей матери отбивные были.
– И правда, чай, пахнет горелым? – повел носом дед.
– Кажется, пахнет, – сказал кто-то.
Мать взялась за стопку:
– Когда кажется…
Здесь она осеклась и стеклянным взглядом уставилась в окно. Там вовсю валил дым.
– Креститься надо, – договорила она и выронила стопку, поскольку со двора донесся страшный собачий вой.
– А где Стас? – опомнился я.
Мы все высыпали во двор, где перед нами предстала чудовищная картина. Мы увидели горящую собачью будку и рядом Стаса, улыбавшегося во весь рот. Мы все сразу кинулись за водой. Однако из-за толкучки и общей паники набрать воду удалось не сразу. Кто-то нашел огнетушитель. Будка сгорела почти полностью. Самое страшное, что внутри был наш старый сторожевой пес Тимка, а будка, оказывается, была забита досками.
Я подошел к Стасу и потянул его за ухо:
– Это что?
Брат резко одернул меня и, продолжая улыбаться, произнес:
– Это Хатынь, детка!
В этот момент мать, пожалуй, впервые произнесла:
– Фашист!
Родственники поспешили уехать от нас уже через минут 20-30. С тех пор они предпочитали с нами не контактировать.
На следующий день дед решил "усилить" свое воспитание и весь день рассказывал Стасу об ужасах фашизма, показывая ему разные фотографии тех лет. Стас слушал его взахлеб, а особенно его впечатлил рассказ деда о Зое Космодемьянской. А утром я проснулся от жуткого маминого крика: та обнаружила в бане повешенную кошку.
Поняв всю серьезность ситуации, мать стала таскать Стаса по всяким психиатрам. Психиатры ничем ему, видимо, помочь не смогли. У нас стали случаться "веселые вечера": Стас становился посреди комнаты и начинал прыгать, весело крича:
– Кто не скачет, тот москаль!
– Ну, я москаль, и что дальше? – спрашивал я.
– А это вид комара, что ли? – не въезжала мать.
– Это слабоумие!
– Москаляку на гиляку! – продолжал Стас.
– Чёрти что! – пожимала плечами мать и, перекрестившись, шла заниматься своими делами.
– Хоть черт, лишь бы не москаль! – кричал ей вслед Стас.
Закончилось это тем, что на три месяца его всё-таки затолкали в какую-то лечебницу. Вернувшись оттуда, мой младший брат перестал "чудить", но стал очень замкнутым. Это был абсолютно чужой, холодный человек, который почти никогда не улыбался. Впрочем, когда, ради шутки я называл его "мой маленький фриц", на его лице можно было увидеть проблески улыбки.
Шло время. Мать от перенесенных ужасов всё чаще прикладывалась к бутылке, а вскоре от нас ушел отец. Дед с каждым днем становился всё слабее и почти не принимал участие в жизни семьи, "общаясь" с креслом и телевизором. Я тоже старался меньше бывать дома, предпочитая находиться в школе или гулять со своей девушкой Олесей. А мой брат… он мало нас посвящал в свои дела, а к четырнадцати годам уже редко даже здоровался. Впрочем, здесь я ошибаюсь: здоровался он к этому времени, вскидывая руку и выкрикивая: "Зиг хайль!" От этих его "зиг" я невольно закрывал глаза, а мать старалась поскорее напиться.
Я уже не говорю о том, какую музыку он слушал и какие смотрел фильмы. У нас была общая на двоих комната, которую я в один прекрасный момент решил разделить на две части, прочертив красную черту и заказав перегородки. В его часть я предпочитал не заходить: нацистские флаги, плакаты и прочий "ужас" были для Стаса чем-то сладким и прекрасным, а вот для меня были смерти подобны.
– С Днем Победы! – прокричала в восемь часов субботнего дня мать, уже успевшая принять на грудь.
– Отличный будильник! Так бы каждый день! – проснулся я, потянулся и тоже прокричал:
– С днем победы!
– Ура! – закричал дед.
А вот Стаса не было. Он иногда не приходил ночевать. Так было и в этот раз.
– Сегодня мы все идем на парад! – сообщила мать.
– Пойдем… если, ты больше пить не будешь сегодня! – сказал я.
– Да, ты что? Милый, я ведь завязала! Ну, если только чуть-чуть для настроения! Чуть-чуть! Чуть-чуть!
– Мама не смешно! У нас и так семья рухнула! Не продолжай, а?
Потом нас всех ждало новое потрясение: пропали дедова ордена, и ни о каком параде речь уже не шла.
– Ты куда дел ордена? – закричала на меня мать.
– Я?
– Ты куда дел ордена? – снова сквозь зубы процедила она.
– Мама, иди, проспись. А лучше спроси об этом у Стаса.
– Где ордена? – продолжала гнуть своё мать и, по голосу, мне казалось, что ей, в общем-то, всё равно.
Дед между тем сидел в своем кресле и тихо плакал. Я как мог, пытался его успокоить, но что я мог сделать. Через час его увезла скорая. А потом всё закончилось. Мой дед умер в самый светлый майский день.
Разговаривать со Стасом было бесполезно.
– Ты куда дел ордена, придурок?
– Какие ордена, дурак?
– Ты понимаешь, что ты деда убил этим? Мы на тебя заявление в полицию напишем.
– Иди вон!
– Фашист!
– А ты колорад! Я бы тебе глотку перерезал!
– Ты мне больше не брат. А ордена ты вернешь или уйдешь из дома.
– Колорад! Чтоб ты сдох!
Из дома его, конечно, никто не выгнал. А куда он дел ордена, мы так и не узнали.
Мать уже была в своём мире. Отрезвила её немного разве что повестка в прокуратуру: наш Стас чего-то написал в интернете, а потом были нацистские марши, в которых он принимал активное участие.
Свет надежды блеснул, когда я как-то возвращаясь после института, увидел его, выгуливающим щенка. Мне казалось, что он наконец-то "выздоровел". А может наконец-то повзрослел. Но я ошибся, поскольку он строго настрого запретил мне приближаться к своей овчарке и продолжал оставаться всё тем же. Собака стала для него лучшим другом и была ближе, чем я. Он назвал её Блонди…
Я продолжал разрываться между учебой, пьющей матерью и нацистом-братом. А потом, всё закончилось. Нам пришла очередная повестка в прокуратуру. Я искренне удивлялся тому, почему в прокуратуру всегда, как правило, вызывали мать, а участковый предпочитал общаться именно с ней, видимо, просто опасаясь моего младшего брата.
Этот разговор в прокуратуре немного просветлил мозг моей матери, поскольку речь шла уже об уголовном деле. Стас и его компания забили какого-то узбека в метро.
Мать взглянула на следователя затуманенным взглядом и с надеждой произнесла:
– Ммм… думаете, ему в тюрьме самое место? Забирайте! Ну, заберите же его!
Я повел мать домой. По пути она говорила мне о своей усталости и скорой смерти. Грозилась наложить на себя руки или сжечь себя.
– Ты лучше пить брось, – говорил я. – Глядишь и Стас исправиться. А то, выходит, вы оба друг друга дополняете. Хотя, этого сегодня-завтра под стражу. А тебя куда? В психушку? Сжечь себя решила? Ну, так Стаса попроси, он тебе поможет с удовольствием.
Однако под стражей Стасу оказаться не пришлось. Придя домой, мы обнаружили в коридоре его мертвую овчарку.
– Начинается, – прошептала мать и достала из сумочки небольшую флягу.
– Пипец! Как же меня всё это достало! Когда же это всё закончится?! – буквально взревел я и, перепрыгнул через мертвое тело Блонди.
Подбегая к комнате, я внезапно осекся в своём желании наорать и немедленно выбросить своего братца с пятого этажа, на котором мы жили. Нет, пусть сначала уберет труп собаки. Кошмар, какой!
Я остановился, ибо из комнаты тихо доносились звуки Ave Maria. Эта музыка преградила мне путь. Эта музыка говорила мне: "подожди!". Эта музыка заставила меня опустить голову, закрыть глаза, задуматься и вспомнить.
Кажется, это было где-то накануне Рождества. Стас уже учился. И уже был странным, но иногда и на него находили порывы нежности и теплоты.
Все были веселы в этот день. Отец, занимавшийся перегоном фур, вернулся из рейса и притащил домой фазана, который на свою беду и на радость нам попал под колеса его грузовика. Мы все обрадовались: мама, я, Стас. Мы никогда не ели фазана. От радости мама включила нам эту мелодию. Весёлой её назвать сложно, но, сколько радости она нам принесла. Мама сначала кружилась по комнате со Стасом, потом с отцом. Я взял Стаса под руки и вообразил, что мы на каком-то волшебном балу.
– Извините, я наступил Вам на ногу! – сказал я тогда брату и под его визг и хрюканье закружил по комнате…
А через пару часов мы всей семьёй весело поглощали фазана. Стас попросил дать ему попробовать мозги и глаза.
Я невольно вздрогнул.
А не я ли во всём этом виноват? Почему вышло так, что мой брат злой, одинокий, несчастный и ненормальный? Где был я в те минуты, когда… всё можно было исправить, повернуть в другое русло, вовремя понять, поддержать и объяснить?.. Я был слишком мал, а родители были, кажется, слишком взрослы.
И вот, я стою, слышу музыку и не могу ничего изменить. Да, мне тебя очень жалко. Я очень зол на тебя. И эта музыка… в этой музыке ты привык к себе, научился видеть красоту в пятнах крови, видеть в муках близких тебе людей радугу. Наверное, тебе было бы приятно убить нас всех под эту мелодию. О, да, сам дьявол одевает смокинг, садится за рояль, плачет, и играет, играет, играет…
Я вздрогнул.
– Чертова мелодия. Чертов Шуберт, – прошептал я. А мимо меня с флягой в руках кружилась мать. Жаль, видимо, это единственное, что было способно теперь с ней танцевать.
Я зашел в нашу со Стасом комнату. Мой брат неподвижно лежал на кровати в форме немецкого солдата. Глаза его были открыты и устремлены в потолок.
– Эй! Что за спектакль?! Ты во что вырядился, чучело? – спросил я.
Но ответить мне Стас уже не мог. Потом стало известно, что он где-то достал ампулу с цианидом и, как и его любимый герой, отправился в ад. Ну, а овчарку он также предусмотрительно накормил каким-то ядом.
Ну, вот всё и закончилось. Этого ли ты добивался? К этому ли стремился? Ты теперь счастлив?.. Жалкая, бессмысленная жизнь моего любимого и никчемного брата, пусть станет прививкой от глупости и для меня, и для всех тех, кто узнает об этой истории.
Я потрогал его пульс, закрыл ладонью глаза, вытер салфеткой кровь в уголках рта, а потом взял на руки и вынес в гостиную. Никто и никогда больше не должен был видеть эту ужасную комнату, украшенную нацисткой символикой. На следующий же день я сжег все эти флаги, растяжки, постеры и его немецкую форму.
Я старался стереть из памяти всё, что так чернило моего брата. Но я не смог, потому что он не умер: я каждый день наблюдаю его жуткую страшную тень, которая медленно, но верно накрывает земной шар. Накрывает снова, но в чем я уверен на 100%, так это в том, что для каждого нациста уже приготовлена своя ампула с цианидом.
|
