История сия произошла с Витьком, хотя могла произойти с кем угодно. Почему она произошла именно с Витьком - сказать трудно. Дело в том, что Витёк был самой что ни есть обыкновенной личностью, безо всяких там колоритных заходов и в меру неординарных выпендрёжов, которые так сегодня в моде среди молодых и не очень людей, и которые так нравятся псевдоинтелектуальным девицам определенного сорта из поколения "П". Вечно такие девицы предпочитают тусоваться - да и не только тусоваться - с интеллектуально выпендренными или даже полувыпендренными типами из того же поколения - хотя и что в этом плохого? Абсолютно ничего!
Правда, травка в тот вечер была что надо. Хотя Витёк даже приблизительно понятия не имел, что именно надо в данном случае - но в компании, в которой он вращался, всегда считалось, что травка, привозимая Касымом Туратбердыевым из родного ему Узбекистана, именно то, что надо, и Витёк безропотно принял мнение компании насчет травки, которая ему в действительности была глубоко до фонаря.
А вот не до фонаря Витьку были многие вещи - так, например, Витёк любил хинкали и хоровое пение. Насчет любви к хинкали - это отдельный разговор, а своей любви к хоровому пению Витёк чуть-чуть стеснялся. Ну, еще бы - какое такое хоровое пение может быть в эпоху Бритни Спирс и Тату? Но поделать с собой Витёк ничего не мог, и тайком от своих друзей продолжал тихими весенними вечерами наслаждаться хоровым пением, преимущественно народным - один или в компании с какой-либо девицей, вынужденной слушать не лишенные специфического лиризма завывания алеутских рыбаков или печальные рулады африканских певцов племени Ндонго-Дегетапа, жалующихся на полную лишений жизнь в тропиках.
- Это, Витёк, травка необычная - просвещал своего друга Касым, который и на узбека-то совсем был не похож. А был похож Касым, голубоглазый и светловолосый, на какого-то норвежца, причем довольно-таки интеллигентного, хотя и тщедушного. Правда, выдавал его акцент - несильный, но все же заметный. Но вид у Касыма был такой наивно-нетипичный, что казалось, что такой человек уж точно никакой травки возить из родного ему Узбекистана за тридевять земель не будет и вообще, будет заниматься по жизни и по призванию какой-нибудь там энтомологией, крайне безобидной и решительно никому не нужной, за исключением, пожалуй, лишь горстки полоумных университетских профессоров из Западной Европы.
- Ты, Витёк, обязательно почувствуешь после травки незыблемую связь с предками, прекрасную и величественную одновременно, - распинался Касым. И не травка это вовсе, а прямо амброзия какая-то - каким-то странным голосом присовокупил Касым незнакомый термин, скорее всего, почерпнутый из словарного запаса их общего друга Васьки Попандопуло.
Насчет травки Касым был абсолютно прав. Травка и впрямь была весьма и весьма необычной. Собственно, в травку был добавлен пингвиний порошок, который Касыму привез его отец, работающий на одной из антарктических станций. Касым любил экспериментировать с травкой, причем добавлял в неё не какой-нибудь там примитивный клей БФ, а, скажем, мелкоразмолотые тычинки Эгейского лавра, растущего в Чимкентском ботаническом саду. После такой травки с тычинками всем всегда снился какой-то кошмарный сон с бородатым дядькой на колеснице. Дядька почему-то размахивал над головой дубинкой с электрошоком, из которой сыпались довольно-таки крупные искры - чуть ли не маленькие молнии, и что-то орал на каком-то иностранном языке. Хотя, язык был весьма мелодичным, но его никто не понимал, кроме Васьки Попандопуло, который утверждал, что мужик орет на донельзя ломанном и искаженном греческом. В компании только Васька знал греческий, поэтому ему никто и не возражал. А стоило покурить травку чуток подольше, то после мужика с дубинкой появлялись какие-то чуваки и телки с лавровыми венками на голове, причем совершенно голые, но счастливые и беззаботные, и принимались весело кутить, предаваться любовным утехам (употреблять слово "трахаться" не поворачивался язык, настолько это всё было грациозно), и весело трепаться на своем мелодичном тарабарском языке.
Кстати, пингвиний порошок представлял собой не что иное, как порошок из помета пингвина весьма редкой разновидности, по латыни прозываемого Sphenisciforma Pseudomystica Coprooccultica. Порошок обладал странными наркотическими свойствами, объяснить которые было чрезвычайно трудно. Все же можно было предположить, что сия птица питалась редкой разновидностью антарктической глубоководной морской форели, мясо которой содержало целый букет весьма странных химических ингредиентов, которые были слегка сродни алкалоидам исчезнувшего аж в третичном периоде травянистого растения Psyllocibe Protofloria Orientalis. Ингредиенты эти вполне могли выделяться с пометом, что и придавало полярным экскрементам волшебные свойства. Сейчас трудно установить, кто из полярников впервые обнаружил странное действие порошка, но через некоторое время пингвиний порошок стал настолько популярен среди разноязыкого и разноплеменного населения ледяного континента, что были даже попытки приручить драгоценных пингвинов. Пингвины, как это ни странно, легко приручались, но при этом полностью переходили на подножное питание, разрывая своими клювами многолетние свалки у полярных станций. Легкодоступный подножный помоечный корм отбивал у добродушных птиц охоту нырять за антарктической глубоководной форелью в омерзительно ледяную воду, и полярники с проклятиями сами волокли ленивых птиц к воде, угощая их по дороге пинками и затрещинами. Пингвины жалобно кричали своими пронзительными голосами, вырывались и норовили клюнуть своих мучителей и эксплуататоров бело-черными клювами, твердыми, как долото. В конце-концов, не выдерживая экзекуций, пингвины все-же ныряли, проглатывали парочку-другую форелей, и потом могли в течение следующей недели безмятежно рыться в помойках, а полярники с блаженными улыбками на лицах могли грезить о большой земле и её многочисленных соблазнах.
Как бы то ни было, в тот день вроде бы все складывалось удачно. После вечеринки Витёк пришел домой и включил телевизор.
Да, прав был Касым. Травка была что надо. Витёк пока не чувствовал никакой связи с предками - но этого ему и не особенно хотелось. Предков своих - кроме родителей - Витёк никогда не знал, а чувствовать связь с абсолютно незнакомыми людьми, пусть даже и они были его предки, ему не хотелось. Так что, было все хорошо, и от травки Витёк чувствовал какую-то ясность в голове и какую-то приятную определенность. Почему-то казалось, что все вокруг ясно и незыблемо, и что это всегда будет так. Чувство было приятное - вокруг витало что-то вечное, но почему-то неуловимое и немножко иностранное. Точнее, близко зарубежное. Дикое, конечно, словосочетание, но думалось именно так.
Витёк разделся, сполоснулся в душе и уселся у телевизора. Телевизор уж точно вечен, да и зарубежен вполне, особенно если у тебя кабель - подумал Витёк - кстати, любитель Пелевина - и включил ящик.
Ящик включился, и оказалось, что по каналу "Рустави-2" передают концерт узбекского хора.
Витёк раньше никогда не слушал узбекский хор. И вообще, несмотря на то, что любитель хорового пения вроде бы должен знать, какие народы склонны к оному, Витёк раньше узбекского хорового пения никогда и не слышал. Эстонский хор - это пожалуйста, русский хор - да сколько угодно! Ну, о грузинском многоголосии и говорить было неудобно. Правда, грузинское многоголосие вроде бы и не совсем хор, но все-таки… хотя, куда ему до тысячных эстонских хоров!
Но как бы то ни было, узбекский хор всё пел и пел по ящику. Даже спел какую-то грузинскую песню - несомненно, грузинскую, судя по мелодии, но на узбекском языке.
Наслушавшись мелодичных рулад узбекского хора и подивившись длительности концерта, Витёк переключил телевизор на другую программу. Это был первый канал - злейший враг "Рустави-2". Но, несмотря на это, по нему тоже выступал тот же самый узбекский хор. Похоже было, что оба канала передают один и тот же концерт.
Послушав хор, который перешел на творчество великого грузинского поэта Акакия Церетели и бойко спел на узбекском языке детскую песенку "Пёстрая бабочка, медленно улетай", а затем плавно вернулся к сокровищнице народной музыки, Витёк подумал, что в Тбилиси, скорее всего с судьбоносным визитом приезжает высокая узбекская правительственная делегация, которую и призваны усладить рулады хора на родном языке. Но Витёк не собирался подпевать хору, который уже пел "Сулико" на своем родном языке, и переключил ящик на НТВ.
Удивительно, но узбекский хор никуда не делся. Он только степенно допел "Сулико", и без малейшей паузы принялся за "Калинку", а после "Калинки" взялся за "В траве сидел кузнечик"…
Тут Витёк забеспокоился. Грешным делом в голове промелькнула мысль, что Советский Союз всё-таки возродился, но вместо русского языка языком международного общения стал великий могучий узбекский язык. Теперь ноябрьские парады будут проходить перед мавзолеем Тимуридов - подумал Витёк, и венки с розами в январе будут класть к усыпальнице Тамерлана, которого Аркадий Гайдар несколько аллегорически - а иначе в те годы было ну никак нельзя - увековечил в своем бессмертном произведении "Тимур и его команда".
Чтобы прекратить кошмар, Витёк переключил телик на CNN. Но хор пел и на CNN. Причем, происходило что-то странное. Внезапно оказалось, что декорацией хору служит какое-то сражение американо-британо-иракской войны. На заднем плане за хором то задом наперед проезжали британские тяжелые танки "Челленджер", то на верблюдах верхом за отступающими танками скакала Иракская Республиканская Гвардия в буденовках и с пиками наперевес. Причем верблюды с явным испугом косились своими свирепыми и налитыми кровью глазами на хор и галопом уносились прочь вслед за отступающими танками. А усатые всадники, все как один удивительно похожие на Саддама Хуссейна, потрясали своими пиками и кричали в направлении хора что-то воинственное, и, по всему видать, донельзя обидное. Кричали почему-то довольно-таки слаженно, и Витёк вдруг подумал, что Саддам, очевидно, давно и всерьез увлекся клонированием, пока весь остальной мир думал да гадал, не попирает ли всякие там этические нормы это самое клонирование.
Наподобие британцев, Витёк тоже испугался. Не верблюдов, конечно. Просто хор пел вавилонские песнопения. Пение сие было величественным и жутким, чем-то напоминающим омерзительно величественные тофетические гимны западных финикийцев, то бишь карфагенян. Именно послушав разок тофетический гимн, Марк Порций Катон после этого как попугай повторял свои знаменитые слова про Карфаген, который должен быть разрушен. Казалось, что британцы поспешно отступают на своих танках не перед сокрушительным броском верблюжьей кавалерии, а услышав жуткий прототофетический напев.
Мда-а-а, тофетические песнопения - пусть даже всего лишь прототофетические - это было не хило! В тофетах западные финикийцы сжигали своих новорожденных младенцев во славу великого бога Баала, и тофетические песнопения, звучащие при этом, могли свести с ума, или, по крайней мере, вогнать в глубочайшую депрессию любого непосвященного.
Да и всадники были тоже какими-то неуловимо странными. Приглядевшись, Витёк ахнул. Верблюды и всадники представляли собой единое целое. Правда, было это совсем не так, как у мифических кентавров. У верблюдов все было на месте, и всадники у них росли прямо из спины - точнее, из горба. Только такой кровожадный тип, как Саддам, мог сыграть такую злую клоношутку с безобидными кораблями пустыни, превратив добродушных животных в свирепых верблюдосаддамов. Правда, было немного непонятно, как их следовало называть - вердамами или саблюдами: "верблюдосаддамы" - звучало уж слишком искусственно…
После того, как Витёк судорожно переключился на Euronews, хор снова взялся за старое. На сей раз хор стоял на фоне Собора Парижской Богоматери и пел бессмертную оду Людвига Ван Бетховена "Обнимитесь, миллионы" - излишне говорить, что на родном ему - хору, а не Людвигу Ван Бетховену, языке. Мелодично тренькали домбры, оглушительно дудели огромные прямые трубы, названия которых Витёк не помнил, и вместе с этой какофонией причудливо звучала песнь на узбекском, совсем недавно ставшая гимном объединенной Европы и неизвестно почему вдохновившая хор на своё исполнение.
А на "Евроспорте" вообще творилось нечто невообразимое. Хор пел на знаменитом барселонском стадионе "Сантьяго Бернабеу", причем пел он старый советский футбольный марш, переложенный неизвестным поэтическим и музыкальным дарованием на узбекский язык. Вокруг бесновались болельщики, считая хор еще одной экзотической группой поддержки, а хор все пел и пел свои бесконечные песни…
Терпеть далее все это безобразие было невтерпеж, и поэтому Витёк наконец-то выключил ящик.
Правда, ящик не выключался. Подумав, что сели батарейки дистанционного пульта, Витёк подошел к ящику и нажал на выключатель.
Ящик все равно не выключался. Правда, на Сантьяго Бернабеу стало происходить что-то непонятное. Хор внезапно скомкал концовку футбольного гимна, и начал выводить песню "Издалека долго, течёт река Волга". Стадион изумлённо впал в молчание, слушая хор, и только футболисты на поле суматошно бегали вперед-назад, в пылу спортивного поединка не замечая поющих узбеков. "Завис ящик", - обречённо подумал Витёк, и выдернул шнур из розетки.
Экран на мгновение погас, но через секунду на сером фоне вновь проступил узбекский хор и запел - на этот раз и вовсе что-то несусветное. Пел он почему-то колыбельную, которую Витьку во младенчестве пела его няня, причем колыбельная состояла всего из нескольких слов и из незамысловатой, но на удивление прилипчивой мелодии, придуманной самой няней, приходившейся самому Витьку ещё и двоюродной тётей. Было совершенно непонятно, откуда узбекский хор знал мелодию, но одно было ясно - он бойко пел колыбельную Витьковой тётки на своем родном языке.
Любой другой человек на месте Витька после такого поворота событий просто выкинул бы донельзя распевшийся ящик с пятого этажа своей хрущевки, в которой и жил Витёк. Но Витёк был не таким, и телевизорами он не привык разбрасываться. Он просто сел рядом с телевизором, вооружился отверткой и кусачками, и принялся методично потрошить своё японское окно в мир.
А хор уже пел "Дубинушку", и при каждом узбекском возгласе "Эй, дуби-инушка, ухнем!" Витёк выкидывал на пол новую партию диодов и микросхем, которые усеивали пол его квартиры разноцветным пчелиным роем, неизвестно зачем вылетевшим из своего родного электронного улья.
Вскоре вся начинка телевизора тонким слоем валялась на полу квартиры, загадочно и приятно похрустывая под ногами. Наконец, Витёк легонько стукнул подвернувшимся под руку молоточком по электронно-лучевой трубке. Раздался легкий треск, в комнате слегка запахло озоном, и хор судорожно замолк.
Витёк удовлетворенно взглянул на темный экран, затем на пол, усеянный небрежно накрошенной электронной мелочью, и вдруг почувствовал легкую усталость. Надо прилечь - подумал Витёк, и лег на диван с твердым намерением слегка вздремнуть.
Но дремать Витьку не пришлось. Хор снова запел.
Витёк вскочил с дивана и уставился на телевизор. Но на экране было пусто - звуки доносились из кухни.
Витёк поспешил туда - и остолбенел. На молочно-белой двери холодильника проступали серые символы, в которых хорошо угадывались силуэты хористов. Хор пел народную гренландскую песню, и пел её довольно-таки неплохо. Правда, по бокам с обеих сторон стояли белые медведи в тюбетейках и басом старательно подпевали хору, одновременно призывно махая своими широкими лапами Витьку.
Витёк не стал потрошить холодильник - любой бы понял, что это занятие было абсолютно бесперспективным. Главное было - обложить весь холодильник грелками, и тогда пение прекратилось бы само собой.
Витёк включил газовую колонку на полную мощность, а также поставил на стул эмалированное ведро с электрокипятильником. Но тут вышла закавыка - у Витька были всего две грелки. Поэтому Витёк вооружился двумя баулами и пошел по соседям.
Соседи у Витька были люди все отзывчивые и деликатные - дом в свое время был построен для работников тбилисских академических институтов, поэтому жлобов в нем было раз-два и обчелся. Как бы то ни было, ни один из соседей свою грелку не пожалел, и через полчаса запыхавшийся, но довольный Витёк вернулся в свою квартиру с баулами, полными грелок.
Правда, тут возникло небольшое затруднение. Непонятно было, как же надо обложить холодильник грелками по всей высоте. Сначала Витёк решил обвязывать стены холодильника с грелками простынями, чтобы грелки не падали с боков, но у него ничего не выходило.
И тут Витька осенило. Бормоча мелкие ругательства и подстегиваемый мелодичными песнями народа Банту, на которые после очередной грелки на холодильнике внезапно перешёл узбекский хор, он нашел единственно правильное решение проблемы, гениальное и простое, как и все великие решения. Витёк просто связал дырочки на концах грелок веревочками, которые он нарезал из большого мотка бечевы. Затем Витёк перекинул веревочки с грелками через холодильник, и грелки повисли на боках холодильника, достаточно плотно прилегая к его внешним стенкам. Для каждого ряда грелок веревочки были разные по длине, поэтому скоро грелки сплошным и разноцветным красно-зелено-голубым резиновым слоем закрыли уныло-белую поверхность многострадального холодильника.
Но это было не главное. Главное же было то, что с последней грелкой хор внезапно смолк, и за весь остальной вечер не возобновлял своего пения.
Витёк был доволен. Он лег на диван, накрылся зеленым верблюжьим одеялом, которое ему несколько месяцев назад подарил Касым, и заснул безмятежным сном человека, сделавшего свое дело.
Витёк проснулся от холода. Несмотря на то, что он был с головы до пят закутан в верблюжье одеяло, холод пробрался под него и неприятно щекотал пятки.
Витёк открыл глаза, и тут заметил, что вся комната залита каким-то неестественно белым светом. Все ещё было очень холодно, но главное было не это.
Хор снова запел - причём, звук шел от окна.
Витёк вскочил с дивана, подбежал к окну - и обомлел…
За окном вместо тбилисского дворика простиралась ледяная антарктическая пустыня - прибрежная полоса, надо полагать, потому как в одну сторону от окна уходили бескрайние ледяные поля с торосами. А из-за соседнего ледяного тороса доносилось пение узбекского хора. Хор пел не узбекские песни, не грузинские, не русские, и даже не Бетховена. На тофетическое пение это тоже было не похоже. Это были ритуальные песнопения давным-давно исчезнувших во мраке предыдущих геологических эпох коренных народов Антарктиды…
И тут Витёк закричал. Крик его был истошным и страшным - наверное, так могли кричать от боли и обиды вердамы (или всё-таки саблюды?), посреди эскадрона которых по ошибке разорвался снаряд, пущенный родным иракским танком Т-72 вдогонку заокеанским агрессорам.
Правда, такой крик продолжался недолго. После крайне эклектичного, но невероятно забористого русско-грузинского матюга с лёгким узбекским акцентом, на максимально повышенных тонах произнесенного вслед за криком, всё стало на свои места. Антарктика за окном исчезла, хор навсегда прекратил пение антарктических напевов - кстати, намного более ужасающих, чем тофетические песнопения, и потрясённый Витёк вновь обрел почти уже утерянное ощущение реальной жизни, где узбекское хоровое пение - кстати, весьма и весьма недурственное - занимало именно то место в величественной картине мироздания, которое ему и отвел Создатель - не больше и не меньше, а главное - от Витька максимально подальше…
…Недовольно пошевелив ушами после долго не смолкавшего истошного крика и последующего за ним странного и вместе с тем как-то неуловимо по-домашнему звучащего матюга, Туратбердыев-старший завернулся в зеленое верблюжье одеяло из пингвиньего пуха, и снова заснул. Любимый томик Стивена Кинга лежал у него под подушкой. Он был спокоен и умиротворен - ведь вокруг антарктической станции простирались бескрайние ледяные поля родного Узбекистана, сплошь покрытые упоительным пингвиньим порошком…
|
