 |
| ШАТАНА (роман в письмах) |
|
28-Aug-02 05:00
Автор: hi-love Раздел: Циклы стихов |
|
ПРОЛОГ
Мой милый друг, мой нравственный читатель,
уж ежели долготерпенья хватит
сей труд невразумительный прочесть -
ты не ищи поэзии высокой,
иль мысли философской многобокой -
янтарь да жемчуг не рассыпан здесь.
Отравленной душе, покоя ради,
в искусстве не найти противоядье.
В любви мы – каждый сам себе хирург.
Не осуждай, мой друг, коль стих неброский
Не приглянётся – милые обноски
не всякому придутся ко двору.
Здесь нет перечисления событий,
нравоучений, нравственных открытий,
Сюжетных поворотов, цепких дат.
Вглядись, читатель в день осенний мокрый –
В чём суть его, идея, подоплёка?..
Я написал посланье в никуда.
Пускай сиюминутная музыка
наполнится шуршаньем, плеском, криком,
рыданьем, звоном, хрустом, говорком.
Пускай мазки ложатся как попало
на холст, бумагу, стену, одеяло –
я с живописью вовсе не знаком.
В души движеньях не имеет цену
сценарий, оформленье, мизансцена.
Что правит нами – мне ль судить о том?
Вот озеро потерянных мгновений,
Цинизма, ожиданья, откровений,
Молчанья, страсти, нежности, цветов.
***
Ветер шепчет в ветвях
о том, что пришла пора
оставить жизнь
прожитую на "ура",
скинуть рубаху ночи,
идти на свет,
которого не было раньше,
и ныне нет.
Ветер шепчет в ветвях:
"Воротись домой,
или иди куда-нибудь
по прямой,
пряча глаза,
сгорая не от тоски,
а от солнца,
вплавленного в виски".
Ветер шепчет в ветвях,
о том, что беда моя,
липкая и терпкая
как коньяк,
ни чем не хуже
беды иной,
ещё не приключившейся
со мной.
Ветер шепчет в ветвях,
шевелит листвой,
бабочкою мечется
над травой,
говорит:
"Вернись, уходи, пора"...
Эхо знает,
как заплутать в горах.
***
В ладонях чутких затаив тепло,
три слога мягких раскати - На-та-ша.
Как жарко бы желание не жгло,
не пей, не пей, любовь, из дымной чаши.
На вкус не пробуй этот сладкий пот.
Страсть на плече оставит след укуса.
Вино стекает каплей на живот,
лишившееся травяного вкуса,
Закрой глаза. Не ведай, что творишь.
Не верь, не прижимай к груди - отнимут.
Пока тепло в ладонях ты таишь,
не пей, любовь, из чаши этой дымной.
ПИСЬМО 1
Привет. Поклон Вам из далека
от неприкаянной души.
Ваш милый флирт мне вышел боком
сиди теперь вот и пиши.
А впрочем, рад я этой доле -
поэт, бумагу не мусоля,
своей корявою рукой
не исписав листок-другой.
не успокоится, зараза.
Ещё раз здравствуйте, мой друг.
У нас уже весна. Вокруг
взглянуть не можно без экстаза -
такая, знаете ль, краса
проела бедные глаза.
На утро сложенные крылья
горы взрезает луч косой,
деревья и кусты покрылись
зелёной матовой росой,
слегка звенит волны стеклярус,
у берега маячит парус
дурацкой лодки рыбака,
на горизонт, как на кукан,
надета облачная рыба.
Брожу один, как идиот,
стараясь быть подальше от
людей велеречивых, ибо
всяк многоумный оппонент
иль собутыльник, или мент.
Я пьяной каравеллой правил,
держался по ветру, сколь мог,
но бросить пить себя заставил,
чем крайне сам себе помог.
И мой пример - другим наука:
когда стакан врастает в руку -
ты, как Герасим без Му-Му,
не понимаешь что к чему.
За то теперь - как страус птица
летаю - голова легка.
И стали прибирать к рукам
меня порочные девицы.
Но, соблюдая свой обет,
сказал я каждой третьей: "Нет!"
Что б молодое своё тело
не затаскать, не изнемочь,
установил себе приделы -
любить не больше двух за ночь.
О женщины! Им нету веры!
Порой они умны без меры,
порой они красивы, но
им нужно от мужчин одно!
Не просто изменить природу,
хоть гвозди в череп забивай.
Красоткам этим подавай,
что б, на подобье бутерброда,
два тела плющили кровать,
внимать умея и совать.
А впрочем, чёрта бы им в печень.
Ни что не сводит так с ума,
как неуменье обеспечить
себя тематикой письма.
И вроде бы, писал о главном -
о том, что жить на свете славно,
о том, что март во всей красе,
о том, что мой мудак-сосед,
трёхцветную имея киску,
за ней, зараза, не следит.
А кошка гадит, где сидит -
под тумбочку, на стол и в миску.
мои потуги чистоты,
увы, бесплодны и пусты.
Весна. Крестьянин торжествует
(он здесь один на весь район).
У вас там пашут и бастуют,
а мы здесь спим и водку пьём.
Кто поработать очень хочет,
тот педагогикой морочит
свои протухшие мозги.
А мне весна саднит виски.
Цветут сады, цветёт мимоза,
цветёт ещё чего-то там.
Дождем по листьям и цветам
бесстыжий март шагает борзо.
Он то же парень не простой -
готов и с этою и с той.
А я у пыльного окошка
пью вечерами кофеёк,
и нарушает только кошка
уединение моё.
Чем хороша тварь - бессловесна.
По горло сыт тусовкой местной -
я здесь в любые двери вхож,
а пониманья не найдёшь.
Ни болтовнёй, ни умным спором,
ни веселухой до утра
своё дурацкое "вчера",
и одиночество, и горы
тоски - не выжечь, не залить.
Уж так сложилось. Ай люли.
Вот Вам букет переживаний,
шкодливых чувств, не зрелых дум.
Приукрашает вышиваньем
душа ушитую беду.
Стреножив сердце расстояньем,
работой, пьянством, не деяньем,
попробуй-ка, останови
поток несбывшейся любви.
Пора заканчивать. Чревата
многоглагольность суетой.
Коль показалась Вам пустой
писулька эта, скучноватой -
за то простите дурака.
Целую в носик Вас.
Пока.
***
Льдинок пружинками, тёмной водицей,
эхом заливистым, дрожью куста,
не соловей вышивает жар-птицу,
а выдыхает весну темнота.
Лущит бессонницу вещая пряха,
вертится сладкое веретено.
Сыплет осоловевшая птаха
трели, густые как будто вино.
Ночь накатила обугленным шаром,
шорохи руша, прозрачно свистя.
Так приближаются двое к пожару -
локона осыпь, касанье локтя.
Так, словно в детстве, без страха играют,
так засыпают в высокой траве;
так ожидание перебирает -
жар простыни, первоцвет, соловей,
***
Нежность в пальцах её - словно бархат
тёмных тонов. Ноты Баха
треплет, в окно заплывший,
запах цветущей вишни.
ПИСЬМО 2
Привет, мой друг (читай - подружка).
Дела, увы, сплошной завал!
Как говорил друган мой - Пушкин:
"Куда ж я кружку подевал?"
Вселенная, наверно, хочет,
что 6 я, воздевши горе очи,
стенал о суетной судьбе?
Нo я отвечу: "Фиг тебе!" -
поскольку всё, что в жизни этой
со мной должно произойти -
от шашлыка и до кутьи,
от мордобоя, до минета,
от поднебесья и до дна -
увы, не значит ни хрена.
Иди на право, песнь горланя,
иди на лево, сказ веди -
жизнь всё равно тебя обманет -
русалкой на ветвях сидит,
и дураку - хвостом по морде.
А опосля за это орден
тебе приляпают туда,
где возвращается еда.
И мы, привычные к такому,
свернуть готовы с пол пути,..
Свети, звезда моя, свети
как есть, и как-то по-другому...
Довольно лирики, пора
о жизни выдать на-гора.
Уж три недели пролетели.
Такая, значит, карусель:
бегу на завтрак из постели,
потом бегу опять, в постель.
А от обеда и до ночи -
прогулки, пляж и всяко прочье.
И если очень повезёт,
то тело пьяное ползет
часа в четыре на кроватку.
Заела сволочь-суета.
(Ах, жизнь без вас мой пуста,
совсем, скажу, не шоколадка.)
А ныне, кстати, я лежу,
как не печально, на пляжу.
Лежу на пляже, загораю,
глотаю ультрафиолет.
Бумагу строчками мараю
впервые за полсотни лет.
Гарцуют мысли, словно пони,
простору рады... "Я не понял,
какая падла сыплет мне
песок по попе и спине?
А это деточки-малышки,
резвясь, валяют дурака!
"Как дам, паскуда, по рукам -
башка провалится под мышки!"
(Педагогический приём,
однако сколько силы в ем.)
...Так вот, лежу, подставив спину
всему тому, что с верху льёт.
А рядом девушка невинно
топорщит нижнее бельё.
Впихнув материи полоску
промеж морщинок попки плоской,
тряпицей белой впереди
прикрыв отсутствие груди,
она взирает вожделенно
на волосатое сальцо
уже размякшего кацо
в трусах цветастых по колено.
и так у женщины всегда -
чем безобразнее, тем "да".
И, кстати, ежели мы всуе
коснёмся темы про "мадам",
поймём, что логика пасует
в вопросе "дам, или не дам".
Здесь нет оценок, нет причины,
а есть желание мужчины,
причём того, который вам
придётся ныне по зубам,
или, быть может, по карману.
И нам, наверно, не понять,
что та, кого спешим обнять,
иль не спеша прижать к дивану,
глядит, довольная слегка,
как рыболов на окунька...
Опять проснулся мой философ.
Ну что ж, придушим дурака.
Чем меньше задаёшь вопросов,
тем меньше думаешь. Пока
глядишь на этот мир бараном -
текут водою из под крана
наполненные водкой дни
(ах, как же сладостны они!).
Встаешь бревном, едой питаешь
свой деревянный организм,
доской вползаешь на карниз,
фанерным ястребов взлетаешь,
и валишься поленом спать
на деревянную кровать.
Мы не за пазухой у Бога
живём, а в лиственном лесу -
пеньков, дубов и липы много,
сучков достаточно и сук.
И если трезво разобраться,
по всей земле (куда деваться)
леса, дремучие леса.
А человеков - кот нассал.
На том и держится планета -
кто глубже корнем в землю влез,
тот сладко пьёт и вкусно ест,
и может жить без туалета -
куда нагадил, там и спишь.
Такие вот дела, малыш...
Лежу я, стало быть, на пляже,
красней кожею слегка.
Ну а кругом такая лажа -
всё больше грязи, чем песка.
И розовые суп наборы,
одёжные покинув норы,
желают срочно загореть,
осоловевшие на треть
от, утром выпитого, пива,
от водки, выпитой вчера.
похмелье, жажда и жара.
И вот уж морды, словно сливы,
лежат, присыпаны песком.
А если в воду, то ползком...
А как у Вас - в родных пенатах,
в "деревне" Вашей, на краю
цивилизации, где матом
ругаются и водку пьют?
Где дураков стада и стаи,
где педагогикой блистают,
где рубль меряют в длину,
где отправляют на войну
мальчишек. Как Вы там живёте?
Чем дышите? Как спится Вам?
И не пустили ль на дрова
воспоминаний утлый ботик?
Вы далеко, и вот беда -
чего-то писем не видать.
Я понимаю, в постоянных
заботах, разве Вам до нас -
неинтересных, дальних, пьяных!
Приеду - дам, пожалуй, в глаз!
Такая, понимаешь, цаца -
весь день в трудах, часов по двадцать,
и ночью глазок не сомкнуть -
то чушь нести, то пальцы гнуть.
Конечно, чиркнуть пару строчек,
послать водчёнки полкило -
для Вас, красотка, тяжело -
нет сил и (этой самой) мочи.
А я страдаю от тоски.
(О, как мне женщины мерзки!)
Ну что ж, пожалуй, хватит басен,
базланий умных без конца.
Ведь Вам бы всё бы водку квасить,
а мне работать с утреца.
Ведь без меня на свете этом
не будет ни тепла, ни света,
ни дел, ни отдыха, ни сна -
не будет, в общем, ни хрена.
В своих молитвах поминаю
Вас, крошка, ежедневно я.
Привет знакомым и друзьям,
привет всем тем, кого не знаю.
Пусть счастье не покинет Вас.
Целую глазки много раз.
***
Свет луны сквозь листву сочится.
Зеленоглазая спит волчица.
Бродят по комнате объёмные тени.
Поёт комар свою зыбкую песню.
Мы впервые с тобой засыпаем вместе.
Нежность теплая как сновиденье.
Лежат на полу мягкие твои игрушки.
Волосы рассыпались по подушке.
Пьёт темнота ямочку над ключицей.
Нет домового и нет бабая.
Откинув одеяло, во сне улыбаясь,
зеленоглазая спит волчица.
***
Двери, окна нараспашку.
Третью ночь часы спешат.
Мается как неваляшка
бестолковая душа.
В глубине томится что-то,
не толкает, не болит,
но, готовое к полёту,
крылышками шевелит.
Что за напасть, что за чудо?
Трепет нитки, звон ключа.
Неужель я снова буду,
просыпаясь по ночам,
из соломинок, соринок,
запахов, осиных сот
складывать напев недлинный.
Золотое колесо
катит вдоль реки плакучей,
мимо матовых полян,
где зелёный спрятан ключик,
где горячая земля,
катит мимо целовальных
целомудренных лесов.
В неуютной нашей спальне
сон травы, осиный сок.
***
Июньская, светла и сероглаза,
в размеченную бисером траву
скользнула ночь. Цветы, покинув вазу,
рассеяно по комнате плывут.
Дрожащую сверчок вдевает нитку
в ушко окна. Танцуя при луне,
плывут цветы. Прохладная улитка
стекает по серебряной стене.
Янтарный мотылёк, клочок крылатый
в зелёный шёлк дымящийся, густой
вшивает невесомые заплаты.
Плывут цветы по комнате пустой.
Ты спишь, вдыхая этот сумрак сладкий,
раскинув руки, тая в простыне.
Пушинка тополиная по гладкой,
по золотистой катится спине.
***
Почернели к вечеру вишни.
Воздух чёрный, тягучий.
Лунной косточкой подавившись,
Кашляет туча.
Пыль над тропою кружится.
Одуванчик дрожит уснувший.
Пригибая пшеницу,
Туча кашляет, поперхнувшись.
Ах, добежать до речки,
Где капли парят над водою.
Так сверчок из-за печки
Глядит на нас с тобою.
Так, глядя на нас с тобою,
Стихает сверчок трескучий.
Лишь изредка за стеною
Гулко кашляет туча.
***
Настоящий тропический ливень,
ноу-хау - вселенский потоп.
Воздух соткан из ниток и линий,
заплетаемых на потом.
Льёт и плещет, течёт, набухает.
А по небу проносятся вспять
соглядатаи и вертухаи
твоего нежелания спать.
ПИСЬМО 3
Привет, кошмарик. Глупый лирик
засел писать тебе письмо
(элегию иль панегирик -
к концу проявится само).
А в жанре этом окаянном -
(придумали ж названье спьяну)
эпистолярном, мать его,
меня нет круче ни кого.
Итак, начнём. Моё здоровье
вполне хорошее, вполне
самодостаточно. Зане,
коль чем тревожусь, так любовью,
увы, тревожусь не чуть-чуть
(об этом, впрочем, промолчу).
Судьбы картонная обложка,
на ней жар-птицею душа
дней незатейливые крошки
выклёвывает не спеша.
Се сон движения. Лениво
себя хватаю за загривок,
влеку родимого туда,
где есть работа и еда.
Там минидиск, магнитофоны,
кассеты, микшер - хренотень.
Мой нынешний прекрасный день
прозрачен - жизнь по телефону...
Довольно на судьбу пенять,
пора тематику менять.
Нас осень радовать не хочет.
Средь зеленеющих кустов
редки желтеющие клочья.
Как редок некий Жанн Кусто.
Средь нас - простых наземных смертных,
средь плебса подлого и смерда,
среди проныр и дураков
он, поднырнувший глубоко,
увы, один - как всякий гений,
увидевший, чего другим
видать не след, и не с руки,
и наплевать. Лишившись тени,
теряешь свет... Вот так и я
впал в одиночество. Друзья
придут порой, возжаждав братства,
подруги тащатся во след -
повеселиться, потрепаться,
позаниматься сексом. (Нет,
я ни кого не осуждаю.)
И вся людская эта стая
вполне осознаёт в уму,
что всяк не нужен ни кому,
И всё ж, балдея и танцуя,
слетаются (и я порой) -
любой за каждого горой.
Вино, тусня, кровать. Гарцуя,
в люблю мы дружим до утра,
иль любим дружество. Ура!
На утро парами Тамары,
не в шлюх играючи - в гетер,
горланят, требуют гитары,
кагоров, вермутов, мадер.
Они играют в "жизнь прекрасна",
во "всё не так", "всё не напрасно".
А я стираю кожу в кровь
мочалкой в душе... Бля, любовь!..
А я блюю над писюаром
и вижу ту, что не со мной,
и тех, кто с нею был - стеной
барыги, бизнесмены, ары,
студенты... Ёбаный удел -
мир без любви, любовь без тел...
Ага, хоть начинал про осень,
а вышло - снова про любовь.
Ты дай хоть пять мне тем, хоть восемь,
хоть пятьдесят - я вновь и вновь
вернусь к одной - той, что волнует.
Не обделит и не минует
-поэта (коль их есть пока)
любви несбывшейся рука.
На том стоим. Тому и служим,
покуда скачем, жрём, поём,
шукаемся, дуреем, пьём,
подобостраствуем, недужим,
спим, умираем наконец...
Мне помнится, ещё юнец
во мне тогда не почил в бозе,
а уж и в сердце, и в штанах
барахталось (как жук в навозе)
любви желание. Монах
(что в каждом есть) во мне несчастном
с тех пор не редко (скажем - часто,
как минимум два раза в год)
мирских чурается забот.
Он говорит: "Искусство - гадость;
фу, эти женщины; вино
для искушенья нам дано;
в смиренье, в покаянье радость".
И я (поверишь?) не грешу
день или два (какая жуть!)...
Так вот, про осень (каюсь, грешен,
опять забыл, о чём писал) -
средь зеленеющих проплешин
проплешин желтых полоса.
Как будто не ноябрь вовсе,
Как будто эта сука-осень
решила - хватит и дождя
поэту, что, природу бдя,
все ожидает листопада.
Люблю я, знаешь, с утреца
глядеть, как валит без конца
всё то, чему пристало падать.
Любые перемены (пусть)
и радость дарят мне, и грусть.
Когда недвижима природа
(читаем - эго, суть вещей,
событий ход) - пуста порода,
старатель трудится вотще.
Без изменений жизнь проходит -
поднявши тело на восходе,
спешишь в кровать его опять
без промедленья затолкать.
Когда ж приходят перемены
(что редко) - чувства бьют ключом,
и день бодрящ как коньячок.
дыханьем полон Мельпомены.
Попав в ловушку перемен,
ты сам себе и вор, и мент.
Порой живёшь, не замечая,
что хвост павлиний твой увяз -
науки учишь, поучаешь,
выходишь с будущим на связь,
с дурацким прошлым конфликтуешь,
в победную дуделку дуешь,
спешишь, торопишься... и вдруг
нет ни чего - пустырь вокруг.
Так в эмиграции принц крови,
лишённый славы и двора,
лакает горькую с утра.
Так, бесполезная, буровит
жизнь на пределе пустоты...
Тогда и появилась ты.
За три десятка (боже правый,
ужель мне скоро тридцать?) лет
я кой чего видал. По праву
могу сказать: "Я видел свет!"
И мне уже казалось, всяко
мудрёных штук встречал, однако
теперь растерян я слегка.
А огорошил мудака
такой нюанс: с какой бы стати
я (рассудительный такой)
от вас, мадам, терял покой?..
Молчу, молчу, пожалуй, хватит
о том, чего (моя вина)
не понимаю ни хрена...
Вот видишь - вновь меня заносит,
увы, заразна болтовня.
А в это время, кстати, осень
слегка поднабралась огня.
Чему дивиться, в самом деле,
ведь я пишу уже неделю,
и (если помнишь) краткий срок
для перемены - не порок.
Теперь округа - горы, парки -
с балкона гляну я - пестра,
в глазах рябит. Иду с утра -
дорожкам отсырелым жарко.
Плывёт рябина в облака,
как будто красная рука.
Порой глядишь - проскачет птица
кругом шуршание и прель.
В листе магнолии водица
как будто в чашке акварель.
Пo небу бродят дуры-тучи.
А я, как памятный Петруччо,
хожу задумчив и угрюм -
многозначительно курю.
Когда вокруг меня прекрасно,
ну а внутри - говным-говно -
лечусь развратом и вином,
и хулиганю понапрасну.
Вот потому с тобой порой
я то засранец, то герой...
Погода ныне здесь такая -
как баба до слезы легка.
Гора, что холка попугая,
макает краски в облака.
У вас там лошадь, снег почуя,
галопом скачет. (Отучу я
себя когда ж, такую мать,
в стихах цитатами блистать?)
У нас же снегом и не пахнет.
Готовим на зиму зонты,
накидки, плащ-палатки. Ты
не представляешь, как шарахнет
гроза порою в январе,
и вскачь по лужам - оп-алле.
Хотя дождей и щас хватает.
Зарядит ливень на шесть дней,
и тучу между гор мотает
чернющую, как туз виней.
Девчонки с голыми ногами
на месте бегают кругами -
нельзя на улицу им, жаль...
У нас тут, видишь, фестиваль.
Понаприехали - танцоры,
певцы, горланы-трубачи.
Всю б эту свору замочить -
по меньше б суеты и ора.
А так - в заботах как ишак,
и от работы ни на шаг.
Ну вот, закончил про природу,
и, кажется, всё рассказал.
Когда бы всякие уроды
мне не мешали, я б писал
длиннее, внятнее, умнее;
по крайней мере, ахинею
не межевал бы матерком.
Ну, что ж, общаясь с дураком,
к любой бредятине готовой
Вам должно быть. Пока, пока.
Целую спинку и бока.
Опять же, в нос целую снова.
(А думаю поймёшь без слов,
сколь я тобою не здоров.)
***
Тронется автобуса железка,
мир встряхнув за окном.
Так бабочка в перелеске,
встряхивая крылом,
кружится, не задевая травинок
и листьев вяза.
Так дрожит паутина,
где муха увязла.
Так ты дрожишь на ветру,
стоя на остановке, плечи обняв,
когда по утру
тронулся автобус, унося меня.
***
Пейзажик за окном болтается и скачет.
Я знал что уезжать, но этих слёз не чаял.
Уносит паровоз меня к чертям собачьим.
Я по тебе скучаю.
Привычка уходить надолго, навсегда, но
в "когда-нибудь потом" свиданье назначая,
свела меня с тобой. И, как это ни странно,
я по тебе скучаю.
Привычка быть вдали, мелькать, являться кратко
к отсутствию тебя, увы, не приучает.
Раздразнишь и уйдешь, как будто ночь-мулатка.
Я по тебе скучаю.
Матёрый волк залёг, со всех сторон обложен.
Охота началась - волков не приручают.
Ну, что же ты, стреляй, я сам хочу того же -
я по тебе скучаю.
Свет загнанных кровей на западе сочится.
Не плачу, не боюсь, не жду - закат встречаю.
Охотник встал на след молоденькой волчицы.
Я по тебе скучаю.
ПИСЬМО 4
Бумага стерпит всяко. Снова
пишу я к Вам, лишенный сна.
За сорок дней от Вас ни слова.
(Нy что ж, изыди, сатана.)
И грустно мне, и одиноко.
Туманным озираю оком
древа, лишённые листвы.
Я к Вам не раз писал, а Вы?
А Вы, видать, хотите очень,
что б я спивался накорню?
Я Вас за это не виню,
но пить уж боле нету мочи.
Душевный заливали жар,
я угловатым стал как шар.
Похмельный почерк столь не прочен!
И я пишу лишь для того,
что б выяснить, о чём бормочет
проруха сердца моего.
Что б эти твари, эти тени,
химеры, монстры сновидений,
что третьего ждут петуха,
плоть обрели в мирке стиха,
и там остались. В нашем мире
всё то, что требует души,
увы, не помогает жить.
Колена приклонив в сортире,
нутро я подлое не раз
пытался сплавить в унитаз.
Куда её - натуру - денешь?
Натура правила блюдёт -
коль жизнь проходит мимо денег,
день мимо трезвости идет.
За ним другой, за ним неделя.
Какая дрожь в похмельном теле!
Как горло режет без ножа,
когда с утра, без куража,
и без вчерашнего гусарства,
без заморочек, не хотя -
как будто рыбий жир детя
(купив пол-литра за полцарства) -
пьёшь первые сто пятьдесят.
А через час уже висят
скупые сопли умиленья.
К обеду, если ещё жив,
приходят умопросветленье
и очищение души.
Пока в кармане есть монеты -
не остановишь песню эту,
а как закончатся - идёшь
искать того, кто в пьянство вхож.
Таких, конечно же, не мало,
банкет продолжен... Сколько ж зим
кричу я трезвости: "Сим-сим..."?
И сколько ж счастья обломало
моё желание забыть
то, что бывало, есть и быть?
Талант - не повод к алкоголю,
а разрешенье быть иным
(когда он есть). Я не доволен.
что ощущение вины
по вечерам колотит в печень.
Увы мне. Оправдаться не чем.
Влекомый слабостью своей,
невольно потакаешь ей.
Не мало песен у печали.
Мне скоро тридцать, позади
нахально щерится, блудит
дурная молодость. Вначале
приюта ищешь, а потом
ты сам себе и стол, и дом...
Уж небо осенью дышало,
и я ещё дышал слегка,
а ностальгии полушалок
мои спелёнывал бока.
Нововведённая забава -
познав печаль, имеешь право
сказать рыдающей душе:
"Се не смертельное туше!"
И вот тогда, на грани фола,
имеешь право отказать
Bceму, что пробует связать,
всему, что требует глагола,
всему, что по ночам страшит
потерей. Бастион души...
Я расскажу тебе былину,
побасенку, легенду, сказ.
"Старик пастух в одной ъъ
старинной стране чего-то вечно пас.
Питался хлебом и водою;
качал бородкою седою,
когда соседские хмыри
девчонок мяли до зари.
Вставал за долго до Авроры.
Носил холщёвые штаны.
Ну, да, прожил не без жены -
любовь-мерковь и разговоры,
скандалы, водка из горла.
(Раненько жинка померла.)
К картишкам склонность не имея,
играл на дудке вечерком.
(Мы все живём кто как умеет -
кто коровёнкой, кто сурком.)
Короче, жил мужчинка ладно -
не жирно, но и не накладно.
Дебелый в общем пастушок.
Однако, был за ним грешок -
мечтал он сызмальства услышать
как лебедь белая поёт.
Ходили слухи про неё -
мол, песнь её заката тише,
но краше утренней зари.
Так говорили исстари.
Однажды (кстати,это было
когда лишь три десятка лет
земля под пастушком пылила)
пошёл наш друг встречать рассвет.
И вот на озере, где ива
свою желтеющую гриву
полощет (тёмная вода),
он лебедь-птицу увидал.
И, удержаться не умея,
азартом странным опьянён,
поймал сетями птицу он.
Ах, как ее тянулась шея,
как бились мощные крыла
(любовь испуганна и зла).
Поймать - поймал. Построил клетку.
Однако птица не поёт,
и, как надломленная ветка,
согбенна шея у неё.
Нe ест, не пьёт, глаз не отводит
от горизонта. Туча ходит,
взрезает тучу белый клин
и растворяется в дали.
Мужик уж сам не рад, но всё же
не может птицу отпустить.
Как будто тоненькая нить
меж ним и тем - который Боже -
вдруг протянулась (красоту
и лошадь чует за версту).
Проходит день, другой, неделя,
а птица дохнет по чуть-чуть,
уж не до песен, в самом деле.
А мужику всё та же чудь -
подайте музыки небесной
(он добрый малый, если честно,
не живодёр, однако блажь
мутит порой рассудок наш;
крепка хотелка наша). Всё же
и птица может дуба дать.
Поняв, что песен не видать,
помял мужик ладонью рожу -
себя жалел он и журил -
а клетку птице отворил.
Уж то-то радость - воля, воля
(как первоснежье детворе).
Крылами слабо помусоля,
и к озеру скорей, скорей.
Два дня лебёдушка плескалась,
травою, рыбкою питалась.
На третий, крикнув на послед,
крыло по ветру и привет.
Ну, дальше в вкратце: что ни лето
(зимой тоскою изойдя
по белокрылым лебедям)
мужик раскидывал тенета.
И лебедь белую поймав,
бывал он всячески не прав.
Потом, намучив дуру-птицу
неволей горькой, отпускал
и (как сойдя со следа, пиццу
жрёт неудачливый фискал,
не чуя вкуса) утомлённо
глядел любви неразделённой
во след. И оставались с ним
лишь упоительные дни
короткой близости к любимой.
Так жил он много-много лет -
любил и отпускал"... Коль нет
огня горячего без дыма,
так почему бы мне как раз
не кончить глупый сей рассказ.
Ну вот и всё. Перо немеет.
Что я могу ещё сказать?
Пол пятого утра. На смею
мораль на строчку нанизать,
оно, наверно, и не стоит.
Качая головой пустою,
тяжёлой, сонною, спешу
шесть строчек, словно парашют,
раскрыть над росчерком прощальным.
Пока, красотка. Горячо
целую щёчки и плечо.
Весёлой будь и будь печальной.
Жить в этом мире хорошо
по всякому.
Пока, дружок.
***
Ты помнишь город пасмурный, немой,
и небосвод покрытый бахромой,
и шёпот: "Я вернусь к тебе зимой".
Ты помнишь матовый от слез вокзал,
молчанье, до отъезда полчаса.
Я о любви ни слова не сказал.
И вот декабрь мечется в окне.
Вагон плацкартный, сон, усталость, снег.
К тебе я еду, помнишь обо мне?
***
Из метельной зимы из тягучей,
из мучного тумана, из тучи,
что свинцовою птицей парит,
я слеплю незатейливый ключик,
что бы двери твои отворить.
Из безумья твердящего: “Мало”, -
из безумной, из нежности талой,
о которой не знал ни когда,
я сошью для тебя одеяло,
что б тебя не нашли холода.
Из шептаний, ночных откровений,
из несмелых касаний, из тени,
из желанья, из тайной игры,
я сложу тебе стихотворенье,
колыбельную зимней поры.
***
Деревья свисают с земли в облака.
Меж ними кружится, к стопам поднимаясь,
скользящая в матовом свете мука.
Спугнув голубицу, следишь, неподвижен,
как падает, ветер взрезая легко,
испуг острокрылый всё ниже и ниже.
Глоток за глотком одноцветную даль
впитав, собираешь рыдания крохи -
мерцанье надежды, молчанья миндаль.
Что держит нас здесь, на такой стороне,
где первоосновой далёкое небо,
где мечется рыбкою солнце на дне?
Смешала и землю, и воздух, и воду
зима-ротозейка, друг друга обняв,
мы спим в ожидании лётной погоды.
***
В колоде не оказалось червей.
Любовь снаружи
темна, а внутри и того темней.
Под утро замёрзли лужи.
Норушка лущит сухой запас,
пока тепло не отняли,
пока норд-ост не подул, покуда наст
не лёг, пока в одеяле
зарывшись, ладонью прикрывши нос,
шапочку сна напялив,
лежишь, свернувшись, что твой барбос,
пока тепло не отняли.
Зима крадётся, прячется за
спиной твоей, ищет повод
жаркие руки пургой связать,
выморозить каждое слово.
Норушка лущит сухой запас,
не зная, что всё напрасно.
Судьба поворачивается как компас
то синим боком, то красным.
Пока не украли тепло, пока,
закрыв глаза, сам с собою
играешь на интерес в дурака,
клетку пока не закроют,
пока лежит роса на траве,
ты ждёшь холодов отважно.
В колоде не оказалось червей,
впрочем, это не важно.
***
Ты так решила: "до свиданья, дружок".
Хотел огня, и тут же пальцы обжёг,
любовь издохла - поломали хребет.
Я пил водяру, я курил анашу,
я позабыл, о чём дышу и пишу.
Я просыпался, я вспоминал о тебе.
И мы не станем говорить ни о чём -
ведь ты искала парня с крепким плечом,
ну а я - слабоват в борьбе.
Мне не попасть на конкурс красоты.
Меня барыги узнают и достают менты.
Я либо пьян, либо не в себе.
Ты говоришь, что я хорош для души,
но все друзья мои как есть алкаши,
и значит я - то же редкий алкаш.
Tы говоришь, что я погряз в суете,
что я меняю часто жён и блядей,
и наш роман - недолговечный мираж.
Найдутся, знаю, два десятка качков -
у них всегда всё о"кей, всё пучком.
Они не пьют и не бывают в долгах.
У них есть тачки и крутые дружки.
Они ночами не крапают стишки.
И каждый рад носить тебя на руках.
Ты так решила - тебе нужен покой -
любая рыба ищет где глубоко.
Ну а за мной - остался должок.
Я не сумел быть ни рукой, ни плечом.
И эта песня ни о чём, ни о чём.
А говорю - до свиданья, дружок.
ПИСЬМО 5
Я рано встал - спать невозможно -
писать могу лишь и курить.
Прости, тревогу не нарочно,
мне просто нужно говорить
хоть с кем-нибудь. С тобою лучше,
поскольку ты имела случай
узнать всю правду обо мне.
Я говорю с тобой во сне.
Я от рассвета до заката
и спорю, и бранюсь с тобой.
Сему название - любовь.
Сегодня ровно месяц, дата
твоей решимости меня
на что-то большее менять.
Из всех нелепейших приветствий
я выбираю слово "будь".
Будь счастлива, живи, не бедствуй,
тащи свой крест, топчи свои путь.
А я пишу тебе, не зная
какая точка ль, запятая ль
последней станет, я пишу,
поскольку лишь тобой дышу.
И если сей процесс дурацкий
остановить, заткнуть мне рот -
я задохнусь. Какой урод
придумал пламенные цацки
любви и нежности? Куда
ведёшь меня, моя беда?
Смешно, не правда ль? Смейся, радость,
ведь ты добилась своего
(хоть, может быть, сама не рада,
что был он - наш безумный год).
Мы все немного идиоты -
бросаем праздники, работу,
друзей, родителей, блядей,
что б оказаться в пустоте.
Когда ты окружён врагами,
когда они со всех сторон -
ты при делах - сочтя ворон,
тo кулаками, то деньгами
воюешь. Горько лишь одно -
ты червячок, а мир - говно.
Когда ж один во чистом поле,
и края полю не видать,
стоить свободен ты (и волен
хоть жрать пространство, хоть бодать)
- быть воином - едва ль уместно.
тут можно лживым быть иль честным,
быть слабым, злобным гордецом,
искать себя, терять лицо,
впадать в экстаз. Ах, только б это
могло хоть что-то изменить.
Я слеп. Сигнальные огни,
вы где-то есть. Но это "где-то"
наверно очень далеко -
в стране козлов и дураков.
Весна. На улице плюс десять.
Весна. Нo нет тебя, дружок.
Твой новый друг умен и весел.
Тебе легко и хорошо.
А в парке набухают почки.
И в полнолунье, тёплой ночью,
вы пьете терпкий воздух сей.
И затевает соловей
внебрачный крик... Я помню, вижу -
дрожанье жадных губ, волна
волос трёхцветных, грудь спина...
(а море тёмный берег лижет)
Твой запах, и луны пятак...
А помнишь - шум и суета,
и все пьяны, и ты танцуешь
в кафе приморском. А потом
палатка в вымокшем лесу и
счастливый смех... (А ведь цветов
я так и не принес ни разу.)
Вино, свеча, салфетка, ваза,
и твой горячий поцелуй,
и лев игрушечный в углу...
Ты говоришь: "Забудь!" конечно
забуду - губы на груди,
и шёпот: "В девять разбуди," -
припухший взгляд с утра... Кромешной,
надсадной, бешеной тоской
я откупаю твой покой.
Кругом весна. На сердце стужа.
Виски саднит тупая боль.
Я быть твоим хотел бы мужем,
иль просто рядом быть с тобой.
Лишь рук твоих и губ касаться,
с тобою рядом просыпаться.
Я от тебя хотел детей...
Какое пиршество идей!
Какие глупые надежды!
Великовозрастный осёл!
Я полвселенной пересёк
и жизнь былую как одежду
сменил на новую. Но вот
один, и рядом ни кого.
А ты и думать не хотела.
что можно жизнь со мной прожить.
Роман короткий, праздник тела,
томленье сладкое души.
Ах, как я верил, жил тобою,
короткой встречею любою,
твоей работою дурной,
тобою, глупою, одной.
Конечно, не спроста, не сразу -
метался, мчался в никуда,
бросал работу, поезда
несли к тебе от гор Кавказа.
Я столько намотал дорог,
а удержать тебя не смог.
Финита, парень. Ты сказала:
"Забудь меня". А как забыть
твои глаза, и шум вокзала,
и слёзы... Посреди толпы,
на улице, в кафе, в трамваях
ищу тебя. Тебя скрывают,
тебя украли, увели.
Да, ты не Ева, ты Лилит!
Старозаветной этой байкой
немало можно объяснить.
Мир рухнул, да и чёрт бы с ним,
когда б осталась света пайка,
глоток надежды, и тогда -
ждать хоть до страшного суда.
Надежды нет. Каким тягучим
день может быть! Как ночь длинна!
Прошу тебя - уйди, не мучай,
дай о тебе не вспоминать.
Сорвать замки, взломать засовы,
и мир, который нарисован
воображением больным,
сжечь на огарочке луны.
Не помнить о тебе - спокойной,
усталой, радостной, земной.
Стать дуновением, волной,
растаявшей в песке... Покой твой
не тронут пусть мои слова.
Прощай.
Не смею целовать.
***
Я не могу заснуть, а просыпаясь -
я ненавижу этот тусклый свет,
во всей вселенной только боль тупая.
От запаха вонючих сигарет
меня тошнит. Тебе плевать на это.
Ты далеко, ты счастлива с другим.
Пройдёт весна. Потом наступит лето.
Я буду жить. Я все раздам долги.
И, научившись о тебе не думать,
во снах вдыхая тёплый запах твои,
я снова стану гордым, важным, умным,
казаться будет мне, что я живой.
Не вскрою вены, не полезу в петлю,
и не сойду с ума, и не сопьюсь.
Я снова буду весел и приветлив...
Но женщине поверить побоюсь.
Но побоюсь дистанцию нарушить,
сказать - люблю, заплакать на плече.
Я Вас любил. Вы плюнули мне в душу.
Я вас люблю и ныне. А зачем?
Всё было ложью. Всё прошло напрасно.
Я не могу заснуть. Меня трясёт
от глаз твоих зелёных распрекрасных,
от твоего - "наверно это всё".
Я, может быть, привыкну скоро к мысли,
что нет тебя, что мы теперь на "вы".
Судьба меня, из любящих отчислив,
оставит в окружении живых...
***
Ax, Наталья, Наталья,
как в мире светло и туманно.
Как безлюдно, как пусто,
как холодно этой весной.
Ходят разные люди,
и просят меня в атаманы,
и хотят веселиться,
и пьяну напиться со мной.
Ах, Наталья, Наталья.
Серебром покрываются крыши.
месяц март -
а на улице ниже нуля.
я устал от тоски,
от того, что я солнца не вижу.
Ходят разные люди
и быть атаманом велят.
Ах. Наталья, Наталья.
Удача прошла стороною.
Словно дури полынной хлебнул -
не уснуть до утра.
Как безлюдно, как пусто,
как холодно этой весною.
Ходят разные люди,
твердят - в атаманы пора.
Ах, Наталья, Наталья,
гордыня к тебе не пускает.
Взять ладони твои
и, уткнувшись лицом, зарыдать.
Ходят разные люди,
в атаманы меня завлекают,
но не знают они,
что меня отучили летать.
***
(Четвёртый час. Крылами о стекло
бьёт бабочка. Вода в стакане скисла.
Дым сигаретный виснет над столом
как зыбкое подобье коромысла.
Неторопливо катится клубок,
разматывая нитку.) ...В одеяло
укутавшись, сидим. Толкаю в бок:
"И как же ты меня не побоялась?"
Нахально улыбаешься, тряхнув
пушистой чёлкой... (Без пяти четыре.)
...Прильнув к плечу, ты смотришь на луну.
Лишь мы и море в этом сонном мире.
И я боюсь тебя поцеловать.
И соловей поёт неподалёку.
И чуть шумит волна... (Почти что пять.
Чай остывает. По обоям блёклым
ползёт тоска.) ...Картонная стена -
и слышен за версту и стук, и шорох.
Ты рот зажала, что б не застонать.
Свет фонаря на неподвижных шторах...
(За день вторая пачка сигарет.
шесть тридцать. В серых сумерках тягуче
ползёт тоска, паскуда, по стене.)
...В палатке сыро. Холод. Небо в тучах.
А мы в кафе у моря, всей толпой,
дань отдаём креплёным местным винам.
Завидуя, глядят на нас с тобой,
и все пьяны уже на половину...
(Рука дрожит. Пробило семь часов.
Гудит башка. Забилась мышка в нору.
Во рту и в горле - будто бы песок.)
...Какая прелесть - вместе вышли в город.
На набережной тишь и пустота,
и солнце по сентябрьски гуманно.
и ты смеёшься... (Капает вода
из крана незакрученного в ванной.
Уж скоро восемь. Чайник опустел.
Бубнит, ополоумев, телевизор.
Гляжу в окно - куда ещё глядеть?)
...Ну как же отказать твоим капризам?
Ты хочешь спать, ты просишь: "Не буди!"
Спи, милая, будь проклята работа.
А у меня - дорога впереди
неблизкая, и ехать не охота.
А ты ворчишь: "Не буду я вставать,
лишь три часа спала я"... (Мать стирает.
Шумят соседи. Девять тридцать пять.
И пепельницу полную до края
лень вытряхнуть.) ...Какая ночь была
волшебная. Ты дремлешь у камина
в глубоком кресле... (На пол со стола
бутылку из под водки. Половина
одиннадцатого.) ...Твоей спины
губами воспалёнными касаясь,
про всё забыть... (Без звёзд и без луны
над городом могильным нависает
слепая ночь. Вторую не допить.
Я крайне пьян. Ну, почему ж так больно?
Уж заполночь давно. Остановить
проклятые часы - с меня довольно.
Шкаф кухонный и самовар на нем
плывут в глазах. Меня трясёт от смеха -
как глупо это всё. Сегодня днём
ты обещала после двух приехать.)
ПОМЕШАТЕЛЬСТВО
Тихонечко - тук, тук, тук -
в двери стучит.
Это ты пришла -
не молчи.
Открою - темнота.
За дверь загляну -
где ж ты,
выходи, ну.
Испугалась, спряталась -
боится выходить.
Не бойся,
это же я, гляди.
Ладно, зайду обратно,
встану у двери,
а вдруг ты - тук, тук, тук -
попросишь отворить.
Минута проходит, вторая,
странно - тишина.
Хорошо, я подожду -
ночь длинна.
На кухне сяду,
покурю.
с фотографией твоей
поговорю.
Дым сиреневый
дрожит на лету.
Слышу - опять стучишь -
тук, тук...
письмо 6
Привет, привет, мои самый милый,
мой самый дальний человек.
Тебя, конечно, удивило
сие письмо - двадцатый век
эпистолярный жанр разрушил.
Но коль твои закрыты уши
для глупых, для моих, речей -
бумагу мучаю. Зачем?
Зачем, поверь, и сам не знаю,
а если знаю - не скажу.
Быть может, реквием пишу,
себя поэзией снедаю.
Тебя, надеюсь, развлечёт
мой стихотворный недочёт.
Поверь, родная (да, конечно,
теперь куда уже родней
я для тебя), сей труд потешный -
последняя отрада мне.
Прокуренной бессонной ночью,
с утра, на улицах проточных,
а днем в трамваях и в такси,
и в баре вечером, без сил
писать и знать, что всё напрасно,
что ты ни строчки не прочтёшь.
К тебе я был когда-то вхож.
Куда идти - зело не ясно -
теперь. Тоской и суетой
я наполняю мир пустой.
Ты, что сумела - изменила.
Сквозь пальцы утекла вода.
И если вспомнишь то, что было,
то лишь с усмешкой, иногда.
Конечно, ты уже слыхала
от тех, с кем раньше отдыхала,
и про тоску, и про любов -
и в этом я совсем не нов.
Прости - я не оригинален -
страдаю без тебя - как все -
есть не могу, не сплю совсем.
И древние об этом знали:
тела, лишённые души,
не долго продолжают жить.
Трусцой похмельный март проходит.
Он ржёт в лицо, он говорит:
"Поскольку не жилец ты вроде -
пойдём по сто? Душа горит!"
Но я на зло тебе любимой,
на зло судьбе, прошедшей мимо,
на зло тупому "не легко"
останусь жив. Ты далеко,
и эту даль не выпить водкой,
вином вонючим не залить.
Когда бы лишь клочок земли
нас разделял, как кролик кротко
я б землю жрал. То ль сон, то ль бред -
тебя со мною рядом нет.
Я все смогу. Жить не охота,
но нужно жить (чего бы для?).
С тупым упорством идиота
корпеть, давать стране угля
до кучи - это ль не задача -
считать ворон, ловить удачу,
искать спасение в труде?
Коль оказался не у дел
в любви - давай, дружок, работай,
трудись, потворствуй и твори -
и деньги те, хоть жопой жри,
зарплатой заменив заботу.
Моя затейливая жизнь
осталась позади, кажись.
Я мног пил, я много тратил,
я не держался за рубли.
Того, что пережил я хватит
на жизни две или на три.
Бывал я бит, и не однажды.
Я знаменитым был и важным.
Друзья и женщины меня
не раз предали. Не менял
я их на новых. Я объехал
не мало сёл и городов.
Я полюбил тебя за то,
что ты была... Пожалуй, нехуй
врать ныне самому себе -
во мне одном причина бед.
Я не похож на тех - надёжных,
благоустроенных, простых.
Со мною развлекаться можно,
со мною можно быть на "ты",
часами петь могу я песни,
со мной на пьянку можно вместе
пойти, поплакать на груди
когда приспичит. На пути,
опять же, ни когда не встану,
не накричу, не попрошу.
Стишки забавные пишу,
пьянеть умею с полстакана,
да и в постели, с горяча,
могу заставить покричать.
Но это всё для развлеченья,
на время радость - для души.
Конфетку, сладкое печенье
в рот мимоходом положить.
Чуть-чуть любви на благо телу,
чуть-чуть страданий между делом.
Но только Боже упаси
знакомить с мамой пригласить.
Распутство девичье не сложно
за чувства нежные принять -
в постели все полны огня...
Я полюбил не осторожно.
Твоим словам, губам, рукам
поверил. Учат дурака,
а он, дурак, не понимает,
что весь его дурацкий пыл
не достаёт, не пронимает.
С тобой всегда я честен был,
и ныне врать, поверь, не буду -
я гнидой быть готов, Иудой,
бандитом, недоноском, но
лишь только б ты была со мной...
Всё этo и смешно, и глупо,
тебе ж и вовсе все равно.
Ты в голливудское кино
со мной сыграла. Зритель тупо
посмотрит, скажет: "Сей роман
для сердца, но не для ума".
В твоей разумной жизни новой
совсем нет места для меня.
Ты так решила, ты готова
кольцо из рук чужих принять-
Твоё (любимое мной) тело
с утра покроют платьем белым,
и невесомою фатой
накроют локон золотой.
Твои горячие ладони
(я целовал их) не спеша
возьмет жених. Твоя душа
в прозрачной нежности утонет.
Ты станешь взрослой. Ты найдёшь
покой, уверенность. Ну, что ж,
я буду счастлив, если только
ты будешь счастлива с другим.
Как говорится - скушал дольку -
уйди и думать не моги
о большем. Влюбчивость похвальна,
когда бы я её нахально
всерьёз не принял за любовь.
Груздём назвался - приготовь
себя к разделке и засушке,
не плачь, не бойся, не стони.
И всё. И не кого винить.
Ты мне не друг и не подружка.
Ты равнодушна. Ну и что ж,
когда-нибудь ты всё поймёшь.
Поймёшь - как я любить не будет
тебя ни кто и ни когда.
Придут совсем другие люди,
ты скажешь "нет", ты скажешь "да".
Ты будешь выбирать что лучше,
бросать мужчин, когда наскучит.
Но на чужих на простынях
ты будешь помнить про меня.
Ты будешь сравнивать с другими
мои запах, руки, голос мои.
И скоро вспомнишь, что со мной
собой была ты. Даже имя
моё пытаясь позабыть,
любви подобной не избыть.
Ты растоптала всё, что было.
Боишься мысли как огня,
что ты меня всегда любила,
что не разлюбишь ты меня.
Поэтому скрывайся, прячься,
нельзя, наверное, иначе.
Забыть пытайся, что б потом
не пожалеть о дне о том,
когда ты, не сказав ни слова,
ушла. Прощальный твой балет
мне стоил жизни пару лет.
Прощай, родная, будь здорова.
Прощай, мои ветер, боль моя,
нежданная печаль, маяк.
26 МАРТА
Завтра я выйду в город,
в серый и жёлтый комок дворов,
в улицы плоские как заборы.
Завтра я выйду в народ.
Я раскину руки, я крикну: "Люди,
люди, послушайте меня.
Солнце (дыня на синем блюде),
солнце, добавь огня.
Смотрите, я здесь. Слушайте,
мне слова раздирают рот..."
Шумом уличным заткнув уши,
рассмеётся народ.
"...Люди, здесь рядом - на соседнюю улицу
моя девушка приехала на полдня,
она там учится, она умница,
но она не хочет видеть меня..."
Я сорву голос, выплёвывая
горькие пузырьки слов.
Тётка, сочная как корова,
спросит: "Ты не здоров?"
Меня ни кто не услышит.
Разобью витрину, порву пальто
первому встречному, влезу на крышу -
меня не заметит ни кто.
"...Люди, я больше не буду странным,
я стану таким как вы -
выпишу газету, обживу диван,
не стану носить головы.
Люди, скажите моей любимой -
я ворую у прошлого, я еду на красный свет.
Скажите ей..." Люди пройдут мимо.
"...Ну, хоть кто-нибудь, передайте привет,
напомните обо мне, скажите -
пусть она вернётся, или сердце мое вернет..."
Лейтенант милиции скажет: "Вяжите!"
Меня схватят, повалят, заткнут рот,
отведут в отделение, напишут в протоколе:
требовал доброты и места под солнцем;
найдено при обыске: много боли -
наркотик неизвестного производства.
Потом запрут в камеру. И слава Богу -
в этот день меня не увидишь ты.
Завтра я выйду в город,
но тебе помогут
люди добрые
и менты.
***
Гаражи да овраги,
и опять гаражи.
Изложить на бумаге
эту странную жизнь,
этот хлипкий автобус,
тряско прущий во тьму
и билетик, как пропуск
в за оконную муть,
не уют придорожный,
где кустов чехарда,
уплыванье тревожных
фонарей в никуда,
неопрятные пятна
лиц в автобусной мгле,
говорок непонятный,
строй локтей и колен,
суетливый, убогий
город, скрытый во тьме,
бесконечность дороги
не ведущей к тебе,
боль сомнительной пробы
пароходик во льдах,
и билетик, как пропуск
к никому, в никуда.
***
Я простоял всю ночь
под твоим окном.
Ночи мои -
они всё равно без сна.
Холод меня не берёт,
не пьянит вино,
не раздражает глаза
луны блесна.
Я словно крот
взрыхляю ночную тишь
вздохами,
чирканьем спички о коробок.
Ты погасила свет.
Ты, наверно, спишь
(с кем-то, одна ль - не знаю).
Тоски жабо
горло стянуло, душит.
Уже ни как
мне не уехать -
последний автобус ушёл.
Можно пойти к друзьям
иль в ночной кабак,
можно чужих
подруг совращать и жён,
можно напиться в соплю -
до зелёных мух,
можно затеять драку
с любым быдлом,
можно читать стихи
средь бандитов, шлюх,
в дверь твою можно ломиться,
тебе на зло -
только твоих ладоней
не целовать.
Ты ни когда не скажешь:
"Любимый мой".
Светает. Сердце болит,
болит голова.
Утро. Первый автобус.
Я еду домой.
ПИСЬМО 7
Рассвет, мнe снова нет покоя.
Шесть тридцать. Больше не уснуть.
О, Боже, что ж это такое!
Кто эту выдумал весну.
Проснусь (ты недовольным взглядом
из далека следишь, не рада -
опять твою тревожу тень).
Тобой я начинало день.
А день - он пуст и бесконечен.
Так ожидают палача,
так каплет кровью каждый час,
и каждый миг тобой отмечен.
На выжженной земле, один,
я сам себе не господин.
И писаниною кандальной
я боль стараюсь заглушить
хоть не на долго, да, банально,
но нужно как-то дальше жить.
А как? Скажи мне? Что мне сделать,
что бы глаза твои и тело
забыть на несколько минуту?
Я объявлял тебе войну.
Я попытался ненавидеть,
хулить,поносить, презирать,
твердил себе - враньё, игра.
Но равнобокой пирамиде -
как не верти - ей всё равно,
где купол у неё, где дно.
Безумству храбрых пел я песни,
теперь храбрюсь, безумства для.
А равнодушье к жизни, вместе
с грехов смертельным, мне сулят
покои желанный. Только хрена!
К тоске привыкну постепенно,
сотрется сердце в порошок -
всё будет очень хорошо!
Кручу-верчу как кубик-рубик -
а было ль что-то, или нет?
Эх, алягер, как на войне...
Тебя ни кто так не полюбит,
как я любил. (Кто горд, тот слаб)
Ты не полюбишь, как могла б.
Я понял, как приходят к Богу,
как от отчаянья вопят:
"Дай силы, Господи, не много,
боль пережить, прошу тебя!"
И сам в беспамятстве, рыдая,
орал в подушку: "Я не знаю
ты есть иль нет, но дай мне сил -
нет мочи эту боль носить!"
Увы, мне не достигнуть веры -
не всякой птице улететь.
Надёжно выстроили клеть
мои грехи, мои химеры.
И в Библии не почерпнуть
как мне суметь тебя вернуть.
Когда поймёшь, что на бумагу
боль не излить, не сжечь её -
приходят экстрасенсы, маги,
ведуньи, прочее жульё.
Когда бы был я чуть глупее,
когда б не верил лишь себе я,
я 6 ворожил и колдовал...
Быть может ты была права,
всё поменяв, мой мир разрушив.
Но на твою на правоту
мне наплевать. В бреду, в поту
меня ночами слезы душат.
В любви нет правды? Ну так что ж,
твои решенья - та же ложь!
Теперь я знаю как седеют,
как сходят медленно с ума -
когда безумною идеей
одной живёшь, она сама
в тебя вгрызается, съедает
остатки разума. Я знаю
как выгорают без следа,
лишившись воли и стыда.
Лежи, стони, кусай подушку,
а гордость глупую засунь...
куда - и не произнесу.
Простак, в отличьи от простушки,
не ведает на что идёт,
когда любовь свою блюдёт.
Не ясен промысел фортуны.
Скупое слово "обречён"
я по слогам читаю. Руны
о чём поведали? О чём
шептали карты, пели звёзды?
Высчитываю скурпулёзно
сколь долго это - "навсегда"?
Недели? Месяца? Года?
Столетья? Кротко изучаю
я филологию тоски.
Поэту, видишь ли, с руки
узнать, как просто исключают
слова, обычные слова
его из жизни. Ты права,
жить чувством - много ль в этом чести?
На флаг поднимем, не стыдясь,
карьеру. Жить с поэтом вместе
едва ль возможно не боясь,
не плача, не переживая.
Скажи мне честно: ты живая?
Иль как мопед тебя уже
поставить можно в гараже?..
Я злюсь, наверно, не по делу.
Действительно, при чем тут я?
Жизнь у тебя теперь своя,
душе приятная и телу...
Молчу. Пытаюсь замолчать.
Проклятье, черная печать
как видно надо мной довлеет -
от всех намерений благих
то холодом, то смертью веет
(а ведь не мало было их).
Порой заведуй тебе я,
той лёгкости, с какой умеешь
влюбляться, полная огня,
а после разом все менять.
Быть может так и нужно, мне же
не стать размеренно скупым.
Я буду глупым и слепым,
и нерасчетливым, и нежным.
Весы для хлада и огня
сломались в детстве у меня.
Свобода, подлая свобода,
куда ведёшь ты нас, куда?
Скажи, зачем мы взяли моду
терять любимых навсегда?
Зачем тогда мы были рядом?..
Постой, не уходи, не надо!..
Прости, нарушено табу.
Всё решено. Вступать в борьбу
запрещено, и нету смысла.
Сумею ль - не могу сказать
посланий боле не писать -
тоска проклятая нависла.
А жизнь покажет что к чему.
Прощай.
Удачи.
Руку жму.
***
Заголили провода, да под кожу.
Черногривая звезда тычет в рожу.
На распутии стою обалдело.
Под ногами то песок, то трясина,
да призывно машет веткой осина.
Ты не этого ль, родная, хотела?
Вдоль дороги гаражи да бараки.
Редкий вечер обойдётся без драки.
Наступили времена беспредела.
Кошелёк не раздувает кармана.
По утрам нет ни росы, ни тумана.
Ты не этого ль, родная, хотела?
Бьётся бабочкой душа на булавке.
Люди добрые делают ставки -
жизнь на чёрном, остальное на белом.
Ни гитары под рукой, ни баяна.
К ночи ангелы мерещатся спьяну.
Ты не этого ль, родная, хотела?
Что осталось у тебя за спиною?
Как живётся тебе этой весною,
приторговывая сердцем и телом?
Под ногами то песок, то трясина,
да призывно машет веткой осина.
Ты не этого ль, родная, хотела?
***
Увы, ты правильно решила -
не трогай беса, уходи.
Тоска вытягивает жилы
из холодеющей груди.
Пусть естество твоё буянит,
а ты, природе вопреки,
держи беду на расстоянье -
на расстояние руки.
Не поддавайся искушенью,
качая умной головой.
О, эти женские решенья,
порой от них хоть волком вой.
Не трогай беса. Ветер с моря
уносит в небосвод рябой
одну из множества историй
не приключившихся с тобой.
***
Сухая былинка, сгибаема ветром в дугу,
о чём ты живёшь? Вспахали поле,
а тебя не тронули... Я больше так не могу,
сухая былинка, мне очень больно!
Мы оба персты направленные в никуда.
Летят семена по воле ветра чужого.
Кто нас с тобой в пустынное "сюда"
закинул? Букварь лишённый слова
обучает пониманию, что ты один,
что можно жить не имея места,
угла, тепла. Облачко бороздит
серый покой небесный.
Изредка ветер сожмёт кулаки,
нагонит тучи, что бы стало темно.
Сухая былинка, нам с тобой не с руки
искать в этом небе дно.
Сухая былинка, как нам теперь с тобой?
Поле вспахано, нет ни кого вокруг.
На благополучье разменяна любовь...
И всё таки не умирай, мой друг.
***
Жарко. Сна золотая мушка
полночи над головой зудит.
Присосалась к сердцу тоска-побирушка
навязчивая как мотив.
В сумеречной кухне вздрагивает посуда.
Жарко. Воздух густой как трава.
Сквозняк затих, в ожидании чуда
засучивает рукава.
Сосёт одиночество чёрствый пряник.
Воспоминания тишину горячую пьют.
Жарко. Тоска-побирушка уныло тянет
песенку надоевшую свою.
Это мои сокамерники - шулера да воры,
это бессонных ночей канва,
это протяжный вздох, замкнутость коридора.
Жарко. Золотая мушка зудит едва.
ПИСЬМО 8
Привет, мой свет, к тебе далёкой,
чужой, неведомой - опять
пишу. Мне очень одиноко,
мне не с кем даже помолчать,
а уж поговорить - тем паче
(наполненный водой стоячей,
забыт колодец). На груди
тоска постылая сидит,
холодной лапкою зелёной
тихонько гладит, голосок
её, наскучивший, - высок.
Так потерявшийся ребёнок
скулит, коль нету больше сил
ни причитать, ни голосить.
Повис, паскуда, знак вопроса:
"Откуда взяться сей беде?
Сo зла ли ткнули в каку носом,
иль по душевной простоте?"
Ты крикнула: "Сарынь на кичку!" -
пока твоей не стал привычкой
(не знаю, право же, дурной
иль самой лучшей) голос мои.
Нe вижу тропки иль дороги -
я потерял свои глаза.
Моя беспечная Пизань
лишилась башни. Судьям строгим
на небе, есть мне что сказать -
я потерял свои глаза.
Ах, всё слова, мы были рядом,
и ты меня не поняла.
Теперь приводишь ты в порядок
свою судьбу, свои дела.
Я ни на что не претендую -
пишу и мыслю в холостую.
Мнe просто не кому сказать,
как я люблю твои глаза.
Слова. Словами не опишешь,
как сердце от тоски дрожит,
как заставляю себя жить,
как я боюсь и ненавижу
пустые эти вечера,
как, просыпаясь по утрам,
я плачу о тебе. Не думай,
что пониманья я ищу
иль жалости. (Карась угрюмый
в осоке спрятавшись от щук
не ждёт награды.) Мир не прочен
разрушить что-то, если хочешь,
увы, не сложно. Но потом
построишь новое с трудом.
Я это понял, пусть не сразу,
когда остался без друзей -
знакомых - целый Колизей,
а дружбы нет; она, зараза,
не возникает просто так,
какой бы не был ты мастак
по части выпить, балагурить,
внимать внимательно речам.
У нас у всех не мало дури
для порубания с плеча.
А вот беречь не научили.
Гляжу в окошко - на две мили
хибары ветхие стоят.
В такой хибаре жизнь моя
проходит, лишена уюта.
На пыльных окнах нет гардин.
Любой заезжий господин
зайдёт в любое время суток,
присядет, выпьет, рубль даст,
и вновь уходит навсегда.
Нo в этой маленькой берлоге,
не прибранной (не номер люкс)
есть то, что дадено не многим
сверхраритетный ценный груз.
Его ценя, оберегая,
жил в одиночку, избегая
и постоянств, и суеты -
пока не появилась ты...
Адепту жизни холостяцкой
уж проще ноги оторвать,
чем, затащив его в кровать,
вдруг со свободою расстаться
заставить (чёрт её дери).
Я сам когда-то говорил
подобным образом. И что же
произошло? Что вторглось в жизнь,
коль был готов неосторожно
я всё к ногам твоим сложить?
Что это было? Нет ответа.
Молчанье. Тишь. Быть может это
расплата, кара, Божий знак,
за то, что я такой мудак?
За то, что тридцать лет отмерив
на этой муторной земле,
не раз обманутый, тебе,
как полный идиот, поверил?
Так вышло, фишка так легла.
Судьба, однако, очень зла.
Любимая, пройдут недели,
пройдут дурацкие года.
Я буду спать в чужих постелях,
я буду думать иногда,
что ты приснилась мне. Всё будет
таланта хватит. Выйду в люди -
богат, удачлив, знаменит.
Но не сумею заменить
тебя ни кем. На разных сценах,
в далеких странах, в городах
(где ты не будешь ни когда,
где не рублями мерят цену),
в аэропортах, в поездах,
на склонах гор, где ночь густа,
в бухих кампаниях, на кухнях,
в гримёрках, в барах, в кабаках,
всегда, везде, пока не рухнет
дурацкий этот мир, пока
не высохла душа, я буду
кричать тебе из "ниоткуда"
в твой большое "никуда'':
"Любовь моя, моя беда,
я по твоим глазам скучаю!".
Поверь мне, всё, что написал -
не ради красного словца.
Прощай. Я каждый день прощаюсь
с тобой. Нe злись на дурака.
Твой бывший друг.
(Живой пока.)
***
1
Сердцеедка, девочка с изюмом -
влажные зелёные глазища -
я тебя как песенку задумал,
ты меня приметила как пищу.
Белочка в дупло орехи прячет,
ни ному не скажет, что имеет,
над судьбой чужою не заплачет,
потому что плакать не умеет.
II
Ты смеёшься. Ветер пахнет мятой,
плещет в окна, бродит у реки,
рассыпая по траве примятой
кольца, брошки, цепочки, брелки.
Этот звон заплаканный, укромный
посыпают солью или перцем.
Белочка, увы, добра не помнит
потому, что не имеет сердца.
III
В белом небе жаворонок кроха,
ниже - много воронья и дыма.
Сердцеедка, без тебя мне плохо,
а с тобой сейчас - невыносимо.
Просто так, без всякого загула,
белочка скакала и резвилась -
пробежала, хвостиком махнула,
а душа упала и разбилась.
IV
Сердцеедка, я не знаю где ты.
Кто придумал этот неуют?
Лущит белка мелкие монеты.
Белку гладят, белку продают.
В этом мире много всякой дряни,
в этом мире страшно, душно, едко.
Осторожно, милая, обманет
кто-нибудь и белку-сердцеедку.
***
Жалом осиным дрожать не устанет
тёмная боль. Приникая устами
к ране сочащейся жаркою пеной,
ты отрешённо взираешь на лица.
В матовость щёк уроняя ресницы,
ты забываешь меня постепенно.
Душная ночь, захлебнувшись дремотой,
нитка за ниткой проводит досмотр,
перебирая, шурша, вороша.
Скарб захудалый - безумные танцы,
пара мгновений, застывшие в глянце,
слово, лишённое карандаша.
Утром, проснувшись, вздохнёшь облегчённо -
сон отпускает тягучий, никчёмный.
Ящик Пандоры закрыт на замок.
Полосы света лежат на кровати.
Мечется бабочкой сонное "хватит".
Звякнул вдали колокольчик и смолк.
***
Скворчит сверчок - мужичок-скиталец.
Воспоминаний суха короста.
Так пол танцзала, впитавши танец
со всеми па его, проблему роста
решает треньем, тускненьем лака,
занозой, щелью, гвоздём торчащим.
Утрата зренья, сиреч клоака
постылых мыслей, мечты пропащей.
Сверчок закатом полощет горло.
А сон полгода один и тот же -
спектакль буффо с балетом порно,
герои - чахлы, слова - расхожи.
Копнуть сжетец, отринуть действо -
и на поверку, как не обидно,
суть анекдотец, вздор, лицедейство-
бесславный слалом, а слез не видно.
С утра выходишь во вне, наружу,
туда, где вовсе тебе не место,
туда, где ты ни кому не нужен,
где после "быстро" играют "престо".
И что ж? Пропляшешь, пропьёшь, проверишь
прочна ль рубаха, то бишь кольчуга.
Допустим, пьёшь не коньяк, а шери,
пускай мартини - а всё ж пьянчуга.
Допустим, плаха постели твёрже.
Допустим, больше в постеле страха.
На простыне оставляя кожу,
наденешь новую как рубаху.
Допустим, плачешь, ни сном, ни духом,
не понимая, не отражая.
И только память с огромные брюхом
надсадно стонет - дитя рожает.
***
Отправляя письмо, не запрячешь печаль, не за плачешь,
коль не мальчик уже, а лихой мужичок с ноготок.
На берёзе ворона решает о каше задачу.
Майский полдень по берегу стелит густой кипяток.
Я плыву по зелёной волне перманентного леса,
удивлённого то ли тоской моей, то ли самим
нахождением твари двуногой средь тварей древесных.
Путь мой тих, неприкаян, нелёгок, неисповедим.
Третий том бытия - похождения божьей коровки:
как летал, как упал, как менялся дурацкий окрас,
как в светёлку внесли жениховские эти обновки,
как они оказались не в пору, и были как раз.
Третий том бытия - ослеплённая тайна полёта.
Разжирей, моя моль, выгрызая изнанку тоски.
Это сон, это сказ, как волчица чужого кого-то
поджидала у леса, а после рвала на куски.
Получая письмо, не споёшь уже и не попляшешь,
и в конце не прочтёшь ты: "Скучаю, целую, пиши!"
На берёзе ворона решает задачу о каше,
но, наверно, уже никогда не сумеет решить.
письмо 9
Мёд дымящийся, и в янтарной чаше сок.
Талой воды нежность густеет к ночи.
В ручье зачерпнёшь горстями жидкий песок,
а вода желтую ладонь до бела обточит.
После заката в небе много звериных глаз.
Тают полюса, раскручивается компас,
и черно-бурая белка мечется - не устанет.
После заката, касаясь любви устами,
вдруг понимаешь - срамная твоя судьба
уснула в целованной колыбели.
Мы судьбу ласкали и пели,
а она уснула, солью осев на губах.
После заката камнем тяжёлым падай
всё выше и выше, зная, что так не надо.
В жерновах мелко истёрта даль.
Близость наша громадна как трубы органа.
Семечки будней, хрупкие как хрусталь,
полифоничней сумасшествия Иогана Себастьяна.
Пей эту воду, приветствуя каждый глоток,
пока не пришел некто, пока не пришёл никто,
пока не вцепился он в горло твоё жадной лапой,
пока не встали над тобой эскулапы.
Пей эту воду. Ешь этот хлеб, пока он горяч.
Мостовой булыжник помнит прогулки наши.
Пей эту воду, пока янтарная чаша
не расплескала нежности сок. Если можешь, прячь
угли за пазухой, звёздный туман в карманах.
Мы учились жить без обмана.
Мы учились жить без обмана. Скажи, ты здесь,
лживый мой ангел, фокус мой карнавальный?
Ты ли дала мне кубок янтарный в котором смесь
из накипи сбитня и окалины с наковальни?
Сани вросли в тропу, потому что весна в ворота стучится.
Ночью запах травы мечется как молодая волчица.
Качается тополь - здравствуй, ветреная пора.
Фонарь не имеет выбора
(как художник не выбирает своё творенье)
светить или не светить, потому,
что он погружён в эту густую тьму,
как золотая ложка в вишнёвое варенье.
Не мы выбираем значимого кого-то,
кто приведет нас к любви, к счастию, к эшафоту.
Стрелки железнодорожные то же говорят тик-так.
Маятники вагонов о чём качались?
Дороги мои, уводящие на чердак -
высокие помыслы - дороги моей печали.
На стол ложится бумага - чиста, пуста.
Краткая жизнь у девственного листа,
если рядом вьётся, с надоедливостью осы,
тоска повзрослевшая, отпустившая усы,
по которым течёт не попадая,
над которыми смеются стар и млад.
Извечная гордость ополоумевшего угла,
что им завершается стена пустая.
Соната без коды требует, что б финал
собой вступление подминал.
Куда упорхнула моя золотая жила?
Шило моё, вшитое в мешковину,
кого проткнёт? Петля твоя придушила
игру хорошую, при ней хорошую мину.
Бабочка встречи нашей трепещется на булавке.
Круглые сутки ночь, но пестры прилавки -
пыль продают, быль продают, боль.
Деньги отменены - требуется пароль.
Толпа вертит носатою головой - вынюхивает чужака.
Выдерживая тушки на расстоянии плевка,
лекало людей выгуливает по кривой -
топ-топ ботиночки, топ-топ-топ -
то ли течёт толпа, то ли топочет потоп.
Камень безлик в щебня щербатой куче.
Раритетность дождя определяется днём отъезда.
Ёж тем и хорош, что он колючий.
В Кёльне - красота, но чем тебе плох Дрезден?
Возьми мою руку, чувствуешь как она горяча?
Слышишь, как ночи мои о тебе кричат?
Кряхтя, диван читает стихи о прошлом,
люстра переливается замысловатой брошью.
Всё как прежде, о том и речь.
Приятней сидеть у камина, хотя это та же печка.
Весной началась у молоденькой сучки течка,
как её от климакса уберечь?
Из шкафа выпустили кишки -
книжек золочёные корешки.
Виночерпий - благородное ремесло.
Зачерпни мне вина, родная, но сейчас обойдись без яда.
Янтарная чаша качается над столом,
как, разбитый бурей, кораблик Синдбада.
Приготовлен к отъезду, забит барахлом чемодан.
Ты стоишь в окруженьи таких же путан,
продающих не тело, а большее нечто.
Весной началась у молоденькой сучки течка.
Прачечная забита грязным бельём,
днём с огнём чистую простынь найдёшь едва ли.
Игрушки на чердаке, старый комод в подвале.
В жилище моём - какое оно жильё?
Скрипка тянет ноту, скрипит кровать -
эту музыку можно ли подковать?
В крапивной постели не выспаться - не заснуть,
ворочаясь, взбиваешь сливки сонного царства.
В окно твоё закидывает луну-блесну
утомлённое теснотой пространство.
Чернильный конь дыханием шевелит портьеру.
Так, наверное, мир говорил с Гомером -
оттенками тёмного, искрами черноты.
Так, оказавшись у самой черты,
сгущаешь краски, смешиваешь цвета,
спектр низводишь до уровня единицы.
Убегая, скрываясь, желая уединиться,
укромные отыскивая места,
обнаруживаешь - в обители пустоты
вас всё равно двое - боль твоя и ты.
Я подарю тебе кy-клукс-клановский балахон -
носи его, милая, как вечернее платье.
На бутылке молочной скачи верхом,
пока за неё кто-то платит.
Пена растворится, стечет вода,
сбреется рыдания борода.
Ажурный мост вытянет хвост до Парижа.
И только три вещи останутся неподвижны:
фотография, не попавшая в альбом,
письмо, сожжённое в минуту злости,
да страсть, спалившая мостик
в неведении слепом,
о котором плачет и поёт
последнее к тебе письмо моё.
***
Мой жаркий сон, мой необыкновенный
полёт над морем пепла и огня -
я заплатить готов любую цену -
любовь моя, не покидай меня!
Тебя мне не коснуться, не окликнуть
чужие люди твой покой хранят.
Но я шепчу преступную молитву:
"Любовь моя, не покидай меня!"
Пол ночи - липкий бред тоски еловой;
слепое сумасшествие пол дня,
а остальное - лишь четыре слова:
любовь моя, не покидай меня!
***
Я пою тебя вновь и вновь,
я наполнен тобой весь -
загустевшая словно кровь,
лебединая моя песнь.
Я не помню зачем жил
до зелёных твоих глаз.
Можно вновь нарастить жир
новой жизни, но я - пас.
***
Клюнул в окно снежок.
Сдохла синица в клетке.
Я остался один.
Стоит чемодан у входа.
Конец февраля.
Проплаканы все жилетки
близких и дальних.
У пристани нет парохода.
Страшно.
Торчат за окошком три голых вяза.
Земля как железо блестит.
Бежит прохожий.
Кончились сигареты.
Разбилась хрустальная ваза.
Меня не хотят отражать
зеркала в прихожей.
Карты молчат,
не пророчат беду иль удачу -
сбились в кучу
тузы, короли и дамы.
Звонил знакомый -
поехали, мол, на дачу.
Начало марта.
Сердце болит у мамы.
На фотографиях
не различаю лица.
Ящик почтовый
можно забить гвоздями.
Володя умер.
Серёга лежит в больнице.
Год начинается
дурными вестями.
Звонила жена.
Звонили из Краснодара.
Звонили из Питера.
Киров не отвечает.
Стоят у входа
чемодан и гитара.
Середина марта,
дожить до неё не чаял.
Я разучился спать.
Друзья не приходят в гости.
Во рту у холодильника
гнилые зубы.
У пристани нет парохода.
Поломан мостик.
Нет горячей воды,
в инее трубы.
Окна высасывают
свет из моей квартиры.
Письма рассыпаны по полу.
Молчат карты.
Мой пароходик уплыл
за край мира.
Сердце болит всё чаще.
Конец марта.
ЭПИЛОГ
Год прошёл, я говорю: и так,
даже корней не осталось на месте дуба,
потому, что в кратком тик-так
больше от корчевателя, чем от лесоруба.
Плюнув через плечо, приглядись - в кого попал -
может быть обойдется. На попа
поставив приглядную эту жизнь,
не за неё держись,
а за тот, раскачивающийся влево, вправо,
ещё не смышлёный, любви росток.
Он по утрам тянется на восток,
а вечерами шепчет, как Варавва:
"Ты, который уберечь себя не смог, садись под замок!"
В провинции дальней от правил не отвертеться -
ног не положишь на стол, не ляжешь в кровать
после обеда. В зеркало не забывай глядеться,
если чувствуешь, что права
во всём. Расскажут сказку про
курочку рябу, и ты промеряешь чужое добро -
тесна кольчужка, да воевать надо.
Оглядывая непорядок,
перебирая милую чепуху,
думаешь - что пригодится?
А вдруг у счастья рыльце
действительно в пуху?
Вот так балансируешь, боясь
спутать карту, не угадать масть.
Говорят: "Непоправимо!" Это ложь!
Цок да цок - по кругу лошадка скачет.
Даже гранитное "навсегда", если хошь,
можно переиначить.
Празднуя труса, о любви сказав - похоть,
так ли тебе хорошо, как мне плохо?
Казино выигрывает - таков закон.
Сколько бы не поставил на кон,
спустишь всё до копейки, ибо сама игра
затягивает, требует продолженья.
Сорвав куш, не прекращаешь движенья,
настойчивый как дурак -
финальные кадры: иноверца
казак лихой пикою колет в сердце.
Пряча лицо в подушку ты шепчешь: "Не проведёшь!"
Даром ли били милого по глазам?
Самая горькая правда - пустая ложь -
я утверждаю, умея сам
выклёвывать чертовщину из чепухи
(так и пишут стихи).
Глядя на самолёт летящий -
как следил за полётом птицы наш дальний пращур -
взгляда не отрывай - потеряешь -
блестящая точка нырнёт в такую синь,
что глаз тускнеет - не хватает сил
доплыть до края
озера, моря, речки - всё равно
как назвать, уходя на дно.
Тянем потянем ниточку - нет конца. Норушка
не мигая таращится на сырок.
Тополя засыпают белой стружкой
окрестности рая, где было надежды впрок,
где было что-то, где не было ни чего,
где вместо "приди" однажды сказали "вон".
Шекспир, несомненно кричал себе "браво",
когда, отравляя героя правой,
он левой рукой сцеживал из кинжала финал.
Да что нам законы сцены!
Дарят, не называя цену,
что бы была причина отнять, кто бы знал,
в какую даль может завести
компас в горсти.
Год прошёл, я говорю: и так,
что мы имеем? Да ни черта, пожалуй!
Бурлящая пустота - и та
как молоко убежала,
выкипела. На всякое "здравствуй", слышишь "рака".
Не тревожат сутки ни сон, ни драка.
В телефонную трубку выдыхаешь - алло,
и больше не находишь слов.
Прижавшись лбом к окну, вглядываясь в пустоту,
примеряя её - станет ли страшно -
повторяешь: "День вчерашний
не отдам никому".
Плывёт мотив, тревожен и не нов,
молчанья, страсти, нежности, цветов.
|
|
| –> |
|
|
| Автор: Поляк - 28-Aug-02 05:05 |
| оптом тяжело осознать все. Но вступление покорило сходу. Еще вернусь, с охотой перечту. -> |
| |
| Автор: Техник - 16-Sep-02 23:15 |
Сергей, спасибо! Наконец-то прочитал всё полностью.
Ну - по опыту работы сайта, стратегически предпочтительнее было бы публиковать "кусочно"; то есть сайту всё равно, а люди - такой объём осилят немногие... к сожалению. На бумаге это, безусловно, именно так следует публиковать, а в сети - смотря где, наверное.
И ещё - чем объёмнее вещь, тем меньше вероятность откликов вообще и подробных в частности.
Читалось с наслаждением и с болью... да, именно так: с болью и с наслаждением.
Вот... есть очепятки да и просто апшипки. ;-) Прикажете править..?
-> |
|
|
|
